– Садитесь, Куделин, – предложил мне Старший.
Это произошло в комнате с письменным и обеденным столами, с книжным шкафом и пятнистым ковриком на стене.
– Коля, – обратился к водителю Старший, – а ты сочинил бы нам чаю. Для беседы…
И Коля отправился на кухню.
– Ну что ж, Куделин, – сказал Старший, – а теперь порадуйте нас. Покажите, какой вы актер. Изобразите нам уважаемого Михаила Андреевича.
– Вы от Сергея Александровича? – спросил я.
– От кого? – вроде бы удивился Старший.
– От Сергея Александровича… – повторил я.
Старший взглянул на Мрачного. В глазах его был вопрос.
– Нет, мы не от Сергея Александровича! – хохотнул вдруг Мрачный. – Мы сами по себе!
И он зашептал что-то на ухо Старшему. Тот сдержанно улыбнулся.
– Ну, давайте, давайте, Куделин, – опять заговорил Старший. – Не стесняйтесь. Закатите какую-нибудь речь Михаила Андреевича.
– Я не умею… – пробормотал я. – У меня не получится…
– На днях-то, однако, получилось.
– У меня получалось-то раза два-три всего. И то коли был кураж и после выпивки…
– Ну, выпивкой мы вас обеспечить не можем, – сказал Старший. – А кураж, уж извольте, добудьте. Постарайтесь. Ради слушателей. И себя. Текстом мы вас снабдим. Миша, подай артисту книгу.
Мрачный подошел к книжному шкафу и одарил меня темносиним томом избранных статей и речей М. А. Суслова.
– Нет, – помотал я головой. – У меня не выйдет…
– Вы откройте книгу и прочтите что-нибудь, – настаивал Старший. Убеждал тоном приказа. Я не хотел раздражать собеседников, даже был готов угодить им, открыл сочинения М. А. Суслова и принялся читать какой-то пассаж о ревизионистах и оппортунистах, интонации и выговор Михаила Андреевича у меня не возникли, но слушатели мои отчего-то рассмеялись.
– Не выходит, – стал я оправдываться. – Я не могу по принуждению…
– Да мы вас, Куделин, и не принуждаем, – сказал Старший. – Не можете или не хотите, ну и ладно. Тем более что мы прослушивали запись вашего недавнего исполнения роли Михаила Андреевича. Оно нас позабавило.
– Очень, очень позабавило! – рассмеялся Мрачный.
Вошел Коля и доставил к столу три чашки с чаем и конфеты «Полет» в сахарнице. Восприняв к исполнению кивок Старшего, из комнаты удалился.
– Угощайтесь, Куделин, – предложил Старший, – и конфету берите. Да что вы так волнуетесь, вона как рука у вас трясется, чашку до рта донести не можете. Поверьте, ничего плохого в ваших актерских опытах мы не видим…
– Более никогда таких опытов не будет, – пообещал я жалостливо, будто третьеклассник, поставленный в угол за курение и вынуждаемый отказаться от дурной привычки.
– Да изображайте вы кого хотите на здоровье, – поощрил меня Старший. – Только без зла…
– И этого… вашего-то… уважаемого… не убудет, – поддержал его Мрачный. – Вон про Василия Ивановича сколько шутят. А он не становится от этих шуток ни мельче, ни глупее. А уж ваш-то персонаж достоин и не таких…
Сразу же последовал обмен репликами моих собеседников, показавшимися мне, мягко сказать, странными. Из них следовало, что собеседники к «моему персонажу» относятся без всякого почтения, что он достоин чуть ли не матерных слов… Впрочем, словно остудив себя, собеседники сошлись на мнении, что и от таких догматиков и ортодоксов случается польза, они способны довести дело до абсурда, за которым откроется здравый смысл… Я сидел, заклеив рот, в недоумении, не понимая: то ли Старший с Мрачным говорят всерьез, то ли подталкивают меня к произнесению простодушных слов, после которых мышеловку можно будет и захлопнуть.
– Ладно, – сказал Старший. – Вы, Куделин, как мы знаем, человек сообразительный и, какие бы мы кружева ни плели, просечете, в чем наш интерес, и выявите, каков был наш ключевой вопрос. А потому я сразу вам и задаю его. Правда ли, что Ахметьев попросил вас дать ему на несколько дней будильник и еще какие-то вещи и вы согласились выполнить его просьбу?
Я понял, что врать было бы бессмысленно.
– Я не могу подтвердить, – сказал я, – что именно Ахметьев забрал будильник и какие-то вещи. Я этого не видел.
– Это не имеет значения, – недовольно произнес Старший. – Вы отвечайте на мой вопрос.
– Он меня ни о чем не просил, – сказал я. – И я ему ничего не обещал.
– Н-да… – протянул Старший и взглянул на Мрачного. И видно было, что они расстроились.
– Сорока… Сорока… – пробормотал Мрачный, пальцы его забарабанили по столу.
Возможно, случай с будильником подтвердил некие опасения моих собеседников. Или не опасения… Но что тогда?..
– Скорее всего, он пошутил, – заспешил я. – И ничего такого злобного он не говорил. Я во всяком случае не помню…
– Слова, которые произносил Ахметьев, нам известны, – сказал Старший. – И они нас никак не трогают. А вот будильник… Ну ладно… Куделин, мы обязаны извиниться за то, что общение с вами провели своеобразным способом… Поступили сведения, на которые нельзя было не отозваться… Служебный долг… Мы и вынуждены были познакомиться с вами… Полагаю, вы понимаете: ни о разговоре, ни о месте его никому ни слова. В числе прочих – и Ахметьеву… Единственно, как человек, к кому он расположен, вы можете посоветовать ему быть менее беспечным.
– И не шутить с будильниками, – подсказал Мрачный.
– Вот-вот, – кивнул Старший. – Ведь Ахметьев умеет писать ценные тексты.
– Очень, очень важные для страны, – заулыбался Мрачный.
– А я, Куделин, посоветовал бы вам раза два послушать песенку нашей Эдиты… На чем у нее, Миша, кто-то там играет?
– На тромбоне и трубе, Всеволод Павлович, – сказал Мрачный. – А вы, Куделин, такой здоровяк, руки нам чуть не поломали, а не можете кому-то в морду дать… Чтобы работникам не приходилось заниматься лишними делами…
– Ладно, ладно, Миша, не учи дурному, – пожурил Мрачного Старший. – Коля! Будь добр, отвези артиста к месту службы.
Уже в коридоре Коля, несколько возбужденный, сказал: «Всеволод Павлович, там в ванной…» – и стал шептать что-то Старшему, вызвав интерес своими сведениями и у Мрачного. Слушатели заметно повеселели. «Ну, я этому шалуну нарву уши!» – пообещал Старший. Я же из отрывочных слов Коли понял, что в квартире случаются не только серьезные разговоры. Но и трогательные свидания.
Рукопожатиями мы не обменялись. Видимо, протоколом здешних бесед они не предусматривались.
Снова неведомыми переулками Коля доставил меня на Масловку, я махнул ему рукой и поспешил в редакцию.
– Тебя Ахметьев разыскивал, – сообщила мне Зинаида Евстафиевна. – Он нынче точно мешком прибитый. Впрочем, ба!.. Да и ты не лучше его.
Если бы мешком! У меня сейчас было ощущение, будто я лежал на шпалах, а надо мной прогрохотал товарный состав. Или будто я отходил от наркоза с потерей сознания. Часа полтора назад я был уверен, что меня везут на Лубянку. Да и само движение разговора в холостяцкой квартире до того удивило, нет, даже ошарашило меня, что я все более и более нервничал и недоумевал и никак не мог оценить холодными соображениями то, что слышал.
Всегдашний педант-классик в одежде, Глеб Аскольдович Ахметьев посетил мою коморку на самом деле растрепанным и помятым. Лицо же у него было бледное, болезненное. Он выложил на стол будильник и несколько безделушек, сувенирных, модных в ту пору керамических зверушек – барана, зубра, медведя (символы Минска и Ярославля), а с ними – столовые ложки и кухонный нож.
– Извини, старик, – сказал Ахметьев. – Потом все объясню. Сейчас не в состоянии.
Он присел на стул.
– Глупо все, – прошептал Ахметьев. – Глупо. И печально…
– Да не майся ты! – сказал я великодушно. – Пить нам нельзя было столько. Да еще и мешать с пивом. Слов ты никаких, кому-то обидных, не произносил, и успокойся. Другое дело, я виноват. Посторонних людей допустил в компанию, с соседом у меня аховые отношения, я же принялся с ним брататься, а потом еще и стал скоморошничать… Ну да ладно, не бери в голову…
А Ахметьев взял с моего стола солонку и начал, скорее всего – бессознательно, крутить ее пальцами. Я чуть было не спросил, не случалось ли ему прежде что-либо вынимать из фарфоровой птицы № 57, но понял, что вопросом своим его обижу. И промолчал.
– Мне, Куделин, надо как-нибудь поговорить с тобой, – сказал Ахметьев. – Но не сейчас…
– Как-нибудь и поговорим, – согласился я.
28
Полпервого ночи я вернулся домой с работы. И сразу же из своей комнаты выдвинул голову Чашкин. Он явно не спал, был чем-то возбужден или озабочен, а мое явление его несомненно удивило. Может быть, и не обрадовало.
– А ты-то откуда? – зашептал он. – Ты-то… Ты ведь…
– А что я? – теперь уже как бы удивился я. – Отработал смену, и баиньки пора…
– Что ты нынче рано-то? – спросил Чашкин спокойнее.
– Как это пел дядя Сеня… «И в Македонии, и в Патагонии ловится на червя лишь рыба нототения…»
– Это ты к чему? – насторожился Чашкин.
