— Под Николу я не лежýха.
Встала, у всенощной была и обедню выстояла.
Но была неразговорчива, и только читала Авессаломову книгу. Приходили к ней за советами — она отвечала всем:
— Перевела я вас на Николин совет, — и посылала служить молебен Николе. — Что после молебна подумается, то будет Николин совет.
Когда же просили ее совета, отвечала:
— Я — не ответная. Слово у меня старое повысохло, а нового Бог не послал.
Приметили: и книгу свою, после Николина дня, стала меньше читать: видала Фигушка — подойдет, поклонится, к книге приложится — и отойдет, не разогнув, — сядет к окну и будто слушает. Много раз Фигушка хотела спросить, что слышит, но не посмела. Акулина-ткачиха, по простоте, однажды спросила:
— Слышишь ты, что ли, матушка, что-нибудь? Сказала бы?
Испуганная только улыбнулась на ткачиху, распустила улыбку на все лицо и головой покачала, как на малое дитя:
— Слышу, как вот березки шумят. Зеленятся по-новому, а шумят все по-старому.
И опять в окно смотрит.
— И птицы, слышно, поют. Все в своем деле: кто поет, кто цокочет, кто выщелкивает. Вот и нам бы свое дело найти.
— Какое, матушка?
— А такое, как у птиц — верхнее. А то мы все нижним заняты. Горняго дела не делаем.
И замолчала.
Попрощалась ткачиха, и, уходя, шепнула Фигушке:
— Нет, она слышит что-нибудь. Только сказать не хочет. Птицы! Разве так птиц слушают? Которым дано, те слышат. Это мы, по грехам, неслухмянные.
В день крестного хода на Гремучий колодезь, с раннего утра, еще затемно, Испуганная объявила:
— Пойду.
— По силам ли, матушка? — поопасилась Фигушка.
— Бог подаст.
Шла за крестным ходом, молчаливая. Нищим подавала сухарики. Бумажных денег в руки не брала и никому не давала. Когда спрашивали, отчего не берет и не дает, молчала. Однажды ответила: «Припечатаны. Динарий ложный». И с сахарином чай не пила: «от Бога — сладость, от врага — сладимость. Сладимое ныне вкушаем вместо сладкого…»
После Щелкунова, — маленькой деревушки, полувымершей от тифа, — дорога двоилась: одна шла на Гремучий колодец, другая, неторная, на Самохваловку, на завод. Три ветлы росли на развилии.
Тут спросила Испуганная Фигушку:
— Тут сворачивали-то?
— Здесь. Зимняк-то короче. Через озерко.
— А близко озерко?
— Близехонько. От ветел левей подать — березочка тут пойдет вперемежку с осинкою.
Вслушалась ткачиха в разговор и заговорила:
— Кони добрые были. Нарочно их на это дело овсом целую неделю в Совдепе подкармливали. Чуть обутрело, повезли колокола на розвальнях. Весь главный звон везли… Сократить путину хотели, через озерко поехали.
— Тут всегда зимняк проходит, — заметила Анюта Лепесткова.
— С горки съехали, озерко в снегу гладью лежит. Свернули на гладь. Будто, Емельич их пужал: недавно, мол, озеро стало. Слезли, потопали ногами по льду, пальнули из револьвера в лед. «Крепко. Мол. Съезжай. Озером выгадаем и на скорости, и на легкости». Съехали. Первые-то запряжки полегче были: хорошо выехали. Легонько, — а как последняя запряжка ступила на лед, с Соборным, — так весь лед как гýкнет! Словно его зевом глотнуло. Крикнуть не успели, как колокола под лед ушли.
— Людей-то, людей-то сколечко потонуло! — ахнула сердобольная Лепесткова.
— Человек пять. Двое-то выкарабкалось с Емельичем. Кто покóжинистее был одет, те все потонули.
— Подымут колокола-то? — полюбопытствовала Параша.
— Где поднять! — отозвалась ткачиха. — Глубина.
Испуганная не отзывалась на разговор. Шли молча. Вступили в лес. Небо над соснами посинело, скинув глухую сероту. И сосны не звенели, а, цепляясь ветвями, только кололись иглами.
У Гремучего колодца служили, как всегда, молебен с водосвятием, перед установленными полукругом иконами и хоругвями. С жадностью пили воду и мочили ею волосы. Дьякон мочил себе голову. У него с волос сбегали яркие струйки на золотой глазет стихаря. Сняв стихарь, он улыбнулся, зачерпнул в горсть воду, опрокинул на голову и, фыркнув, как кудлатый пес, весело улыбнулся:
— Благодать!
Протоиерей сказал, улыбнувшись на дьякона:
— Претерпевый до конца, той спасен будет, — и осторожно намочил себе седеющие волосы. Сзади образовались у него три косички.
Развязывали маленькие узелки, принесенные с собою, и располагались на траве поесть. У большинства не было узелков — просто подваливались под куст и засыпали, сморенные зноем и дорогой.
Дошедшая с трудом старушка, передохнув, подошла с белым парнем к протоиерею и попросила отслужить еще молебен.
— Да ведь служили только что…
— А обет я, батюшка, дала — особь молебствовать.
Протоиерей неохотно встал и без дьякона, наскоро, стал служить молебен. Дьякон спал под ореховым кустом, накрыв лицо красным носовым платком.
Испуганная ничего не ела. Она дождалась, когда девушки подкрепятся едой, и сказала им тихо, чтобы не разбудить задремавшую ткачиху:
— Пойдемте.
Фигушка, Аннушка Лепесткова и Параша поднялись за нею
Испуганная вела их за собой. Они не спрашивали, куда. Шли лесом. Сосны перестали колоть друг друга иглами, — завели в верхушках чуть слышный, мягкий переговор. В вырубленных полянках земляника крупнела около пнищ, и мох рыжел, зеленел, краснел, голубел. Малинник вставал живыми стенками, весь опутанный легкими паутинами повилики, — и рядом с красными спелыми головками малины, там и тут, выглядывали тонкие, лиловые и бледно-розовые цветики повилики.
Опушка замелькала ярко-зелеными солнечными пятнами за последним частоколом сосен, но Испуганная не вышла на опушку, а взяла вдоль по частоколу, — и вдруг, из-за стройных стволов, розовых и теплых от зноя, яркая зелень сменилась мягкой, серебряной синевой. Это было озеро.
Тут Испуганная вышла из частокола. Лес обрывался над озером тремя крутыми холмами. По другую сторону продолжали синь озера голубоватые полосы льна, взбегавшие на пригорок. От воды их отделяла золотая дорожка песка.
Глянув на озеро, Испуганная перекрестилась. И все перекрестились.
— Как дитя в люльке играет! — тихо проговорила Фигушка.
— Ишь, взыграло…
По озеру прорябила серебристая, мелкая рябь.
— Играет! — ответила Параша и сорвала малиновую головку иван-чая.
Испуганная тихо, покойно вела к озеру — и вывела девушек к излучинке, над которою наклонились две березки-близнецы и такая же тонкая — только не белая, а серая, рябая — осинка. Испуганная подошла к самой воде, а девушкам сделала знак не ходить за ней. Они остались под березками. Испуганная наклонилась над водой, — но не смотрела на нее, а, казалось, слушала над ней.
Девушки молчали.
И вдруг ветерок явственно донес тихий голос:
— Кап! Кап! Кап! Кап!
Все слышали. Девушки прижались к березкам. Испуганная на коленях стояла над водой. Все четверо глянули в сторону ветерка. В конце озерной излучинки, подсекавшей, как серпом, высокий берег, грудью на песке, лицом — над водой лежал человек… Ветерок перебирал его седые волосы…
— Сидорушка! Блаженный!... — крикнула Аннушка.
Но строго остановила ее Испуганная: перевела на нее лицо — Параша не узнала ее — оно было светло и спокойно, и сказала с тихою и твердою радостью:
— Не мешай. Он звон слышит!
Юродивый поднял ненадолго лицо к небу — и опять опустил его над водой…
Стрижи вылетели откуда-то из норок в песчаном срезе берега, — и с веселым свистом низко пронеслись над водой, едва не задев его волос…
Он поднялся от воды, и что-то шепча сам с собой, стал подниматься по береговому откосу — и исчез за розовым частоколом сосен.
Ветер мягко перебирал голубоватым серебром озера.
Испуганная рукой поманила девушек.
Они боязно спустились к воде.
Сама нагнулась над водой. И долго не поднимала от нее лица. Протянула руку, не отрывая своего лица от воды, и осторожно нагнула над нею голову Фигушки:
— Слышишь?
И еще тише, боясь своего голоса, девушка ответила:
— Звон слышу!...
И две другие девушки боязно и низко наклонились над водой.
— Какой звон?
— Будто к вечерням. Тихий. В малый колокол.
— Это — Плакун. И я слышу, — несмело отозвалась Аннушка Лепесткова, не отрываясь от воды. Никто не ответил ей. Слушали. Всплеснулась рыба где-то недалеко от берега и екнула в глубь. Стало опять тихо. Ветер перестал серебрить воду. Мягкая, вечереющая оттишь легла на озеро.
— Я второй слышу, — промолвила над водой Параша. — Серебряный.
Молчали над водой неподвижно. Вечерняя тихмень готовилась сменить предвечернюю оттишь над озером.
И вдруг Испуганная отстранилась на малое расстояние от воды — и молвила:
— Звон это цельный. В Княжин благовестят, и древний Царев звонит. Не к вечерне это. Ко всенощной звон. В граде Темьяне храмы отверсты, служба идет, а в водах — звóнница сокровенная. Звон неувядаемый и неприглушимый!
Она протянула от воды и подняла лицо к небу — высокому, синему, золотимому вечереющим солнцем. Девушки смотрели ей в лицо — со страхом и счастьем, изменившим их бедные и бледные черты.
