Огнежка достала из потертого спортивного чемоданчика брошюру в серой обложке. Отчет ГлавМосстроя за последний год. На одной из страниц скупо, в одном абзаце, сообщалось, что за один лишь год в Главмосстрое было разбито при разгрузке двадцать миллионов штук кирпича… Половину корпусов остекляли дважды.
— Понятно вам, что такое Гуща, Сергей Сергеевич?!.
Ермаков приблизился к Огнежке чуть не вплотную, остановился за спинкой стула, на котором она сидела. Огнежка умолкла. Он встрепенулся:
— Так… да! Гуща… Горбатого могила исправит!..
Огнежка поморщилась. Опять!.. Когда она впервые услыхала о Гуще такое? Давным-давно. Когда в Заречье выкладывали первую стенку.
Минули годы. И какие! Равные для строителей жилищ столетиям. Годы революции в домостроении.
А Гуща, сей доблестный рыцарь? «Не заплати ему полста в день — гори все ясным огнем».
— Вы правы, Сергей Сергеевич. Гущу ничем не проймешь. Ни товарищеским судом. Ни плакатами. Гражданские чувства в нем омертвели. Вернее, охладились, как охлаждается, к примеру, двигатель, который простоял ночь на дворе. В мороз. Ключиком его не заведешь. Нужна заводная ручка.
Ермаков весело кивнул на чемоданчик.
— Ах, вот что вы притащили! Заводную ручку. Выкладывайте. Не откажусь.
— Он коснулся своими толстыми, обожженными известью пальцами Огнежкиной ладони. Огнежка отдернула руку.
Ермаков побагровел до шеи. Затем обошел свой огромный письменный стол, сдвинул в сторону картонные папки — что-то полетело со звоном на пол.
— Так что у вас? — Голос его звучал хрипло.
Огнежка приоткрыла чемоданчик, где лежала тетрадка с расчетами. Снова закрыла. Наконец решительным жестом откинула крышку, достала школьную, в клеточку, тетрадку. Листая ее, принялась излагать свой план. Заработок Гущи, по убеждению Огнежки, должен слагаться из двух частей. Большей (процентов на семьдесят-восемьдесят) — за труд на подмостях. И меньшей, связанной с экономикой всего треста… Чтобы Гуща остервенело поскреб свой нечесаный затылок, постигнув у окошечка кассы, что и растоптанная на постройке чьими-то башмаками дверь, и куча строительного мусора у соседнего корпуса — это сотня-другая из его, Гущи, кармана.
— Экономика треста — маховик безостановочный. В обороте — сотни и сотни миллионов рублей. Но для Гущи, не устану повторять, это чужие миллионы. Казенные. А казна для него — бочка бездонная. Прорва…
Когда Огнежка перестала говорить, Ермаков поглядел на нее улыбчиво и, почудилось ей, покровительственно, как на ребенка, который воинственно промчался по двору верхом на палочке… И голос его, казалось, звучал нестерпимо-покровительственно:
— Огнежка, девочка дорогая, чем больше я вас узнаю, тем больше удивляюсь. Вы — великий алхимик. Почти как Никита Хрущев… Какое по счету экономическое снадобье вы варите за эти годы в своей колбе? Честное слово, вы заслуживаете ордена. За энтузиазм!
Огнежка начала расшатывать непроизвольным движением полуоторванный железный уголок на своем чемоданчике. Заметила вполголоса, подавляя вспыхнуввшее раздражение:
Насколько я уловила, Сергей Сергеевич, об ордене вы вспомнили в надежде, что я уберусь из вашего кабинета со своим снадобьем подобру-поздорову. Орден-то, получается, за отступничество…
Взгляд Ермакова, по мере того как Огнежка говорила, становился каким-то ускользающим, словно беседа начала его тяготить.
«Может, она не с того начала?»
Огнежка подвинулась, вместе со стулом, к письменому столу.
— Поразмышляем вместе, Сергей Сергеевич. Помогите мне. Дело ведь тут не только в экономике. Игорь был прав, тысячу раз прав, мы совершенно не думаем об общественном самочувствии рабочего. Москва была для Гущи надеждой. А стала — чужбиной. Словно он под оккупацией, где все решает его косопузие господин Инякин, назначенный Хрущевым комендант! — Она взглянула на Ермакова — и умолкла. Ермаков зажмурился, сжал выпяченные губы, будто опускался под воду. «Не хватает, чтоб уши пальцами заткнул!..»
Огнежка кинула тетрадку со своими подсчетами в чемоданчик. Застегнула его. Вот уж сколько времени она, сама не вполне это осознавая, ждала, что Ермаков в экономике стройки поднимется до таких же высот, что и в строительной технике.
Он — Ермаков!.
И вдруг..
Ударил бы он ее со всего размаха — не так бы в ушах зазвенело: «Снадобье…».
И возражать-то не стал всерьез, углубился, жмурясь… в свои воспоминания, что ли? О том, как Чумакова «продавал» на сторону… «Не себе, сойдет…»
Никого Огнежка не презирала так, как людей, в которых обманывалась. В них она ненавидела и самое себя — за легковерие. Сколько раз обжигалась!..
Она огляделась вокруг. Стол книгами загрузил. И подоконник. Брошюры. Подшивки. В каждой книге закладки. Некрасов, что ли, постарался, чтоб высокое начальство не запамятовало, в какое время живет.
Ермаков поднял глаза от папки, которую развязывал, и воскликнул смиренно:
— Огнежка, дорогая, не взирайте на меня с такой ненавистью!
Огнежка обеими руками прижала к себе чемоданчик, словно его пытались у нее отобрать. Вскрикнула зло:
— Да вы страшнее Инякина, хотя бы потому, что умнее его. Вы куда хитрее, изворотливее, умеете застращивать выдуманными или преувеличенными трудностями возрождения Гущи как гражданина.
И заплакала. Я в вас верила, а вы?…
Ермаков вначале оторопело таращился на Огнежку. Затем, пригнувшись к столу, принялся выдвигать один за другим ящики, шарить в них, развязывать папки. Наконец нашел, что искал. Протянул Огнежке два листика бумаги, соединенных скрепкой.
Это была докладная Ермакова в исполком городского Совета «О снижении себестоимости строительства». Ермаков просил разрешить ему в виде опыта половину сверхплановой экономии треста распределять каждый месяц среди рабочих.
Огнежка недоверчиво взглянула на дату. Пощупала двумя пальцами бумагу, которая уже начала сереть, жухнуть по краям. Судя по дате, бумага ушла вскоре после памятного ей профсоюзного собрания. Огнежка скорее выдохнула, чем произнесла:
— Не разрешили?
— Разрешили… дать нам на эту сумму дом.
— Какой дом?
— Наш дом на Ленинском проспекте. Тот, в котором живут Староверовы, Гуща и другие.
Огнежка всплеснула руками:.
— Так как же вы могли промолчать о том, что дом на Ленинском проспекте нам дали за экономию?! Об этом должен был узнать каждый рабочий.
Ермаков повел шеей, точно что-то мешало ему дышать.
Так ведь дом, дали. А потом отбирали. Тут уж не до деклараций… Только сейчас до Огнежки дошел по-настоящему смысл ермаковской докладной. Она тяжело опустилась на стул, оглушенная своими словами. Что она наплела?!
Бог мой, каким жалким самомнением надо обладать, чтобы Ермакову… Ермакову!..
Ермаков наклонился к ней, спрашивал о чем-то. Огнежка слышала, встревоженный, участливый бас и словно бы не слышала его.
Что она наплела? Что она наплела?!
13
Наутро Огнежку разбудил телефонный звонок. В трубке ревело так, что Огнежка отстранила ее от уха. Ермаков?! Что?! Прийти?.. Что стряслось?!
Огнежка застала Ермакова взъерошенным, осунувшимся. Похоже, не спал ночь.
— Огнежка, Зот требует, чтобы «Правду» сдали через две недели. А там еще конь не валялся…
Через две недели?!. Это было непостижимо. Только что закончилось совещание в Главмосстрое, где Зот Иванович Инякин задержал давний староверовский проект большого потока: вначале тянуть дороги, затем, на готовых дорогах, ставить дома. С такого конвейера можно будет «снимать» около трехсот домов в год. В три раза больше, чем ныне.
И от него же, Зота Инякина?!
Зота Инякина больше всего интересовало, откуда спущена директива, Почему прошла мимо него? Ускорить застройку в три раза! Они что, все все с ума сошли?! В три раза — при том же фонде зарплаты? Техники? И вначале тянуть постоянные дороги?.. Откуда спущена?! Наконец ему удалось спросить об этом Ермакова.
Ермаков в ответ как бы беспомощно развел руками: де, не я, клянусь, не я прислал.
— Кто же? — голос Зота Инякина прозвучал нервно. — Обком?
Ермаков отрицательно, качнул головой.
— Госплан? — Зот Иванович начал привставать со стула.
Ермаков снова мотнул головой.
— Решение Совета Министров? — Круглое лицо Зота Ивановича вытягивалось. — Цека?!
Ермаков помедлил, затем бросил как как бы вскользь: — ОТ СТАРОВЕРОВА. Не знаете его?
Огнежка от удовольствия даже прихлопнула в ладоши. Находчив Ермаков, этого от него не отнять.
— Пора бы и знать! Лупоглазый такой парень. Тихон, брат ваш, в его бригаде..
Голову Зота Ивановича повело в сторону, как от тика. Он уже не говорил, кричал:
— В три раза! Не к концу семилетки. А назавтра?
