Щелкнула задвижка на воротах; он вскочил, вышел из дома и увидел высокого доктора, идущего по дорожке с черным чемоданчиком в руке.
– Ну, - сказал доктор. - Что тут стряслось?
– Идемте со мной, доктор. Я хочу, чтобы вы это услышали. Я позвонил вам, потому что вы единственный человек, кому я об этом рассказывал. Это через дорогу, в парке. Так вы идете?
Доктор взглянул на него. Теперь Клоснер, кажется, успокоился. Не видно было признаков безумия или истерии; просто он был чересчур возбужден.
Они перешли через дорогу и оказались в парке. Клоснер подвел его к огромному буковому дереву, у подножия которого стоял длинный, похожий на гробик ящик, а рядом лежал топор.
– Зачем вы его сюда принесли? - спросил доктор.
– Мне нужно было дерево. В саду нет больших деревьев.
– А топор зачем?
– Сейчас узнаете. А теперь наденьте, пожалуйста, наушники и слушайте. Слушайте внимательно, а потом подробно расскажете мне все, что услышали. Я бы хотел окончательно убедиться...
Доктор улыбнулся и надел наушники.
Клоснер наклонился и щелкнул выключателем на панели прибора, затем поднял топор, расставил ноги и изготовился нанести удар. С минуту он выжидал.
– Вы слышите что-нибудь? - спросил он у доктора.
– Что например?
– Хотя бы что-то?
– Только гул какой-то.
Клоснер стоял с топором в руках, силясь заставить себя ударить, но при одной мысли о том, какой крик издаст дерево, он медлил.
– Чего же вы ждете? - спросил доктор.
– Ничего, - ответил Клоснер и, подняв топор, ударил им по дереву, и в то мгновение, когда он ударил, ему показалось, что он почувствовал (он готов был поклясться, что почувствовал), как почва под его ногами всколыхнулась. Ему показалось, будто земля качнулась у него под ногами, будто корни дерева дернулись в почве, но было уже слишком поздно, и топор ударил по дереву, и лезвие глубоко вошло в древесину. В эту минуту высоко над головой раздался треск раскалывающегося дерева, и листья с шумом заскользили о листья других деревьев; они оба посмотрели наверх, и доктор крикнул:
– Берегитесь! В сторону! Бегите быстрее!
Доктор сорвал наушники и быстро побежал прочь, однако Клоснер стоял точно зачарованный, глядя на огромный сук, длиной по меньшей мере в шестьдесят футов, который медленно клонился вниз, с треском разламываясь в самом толстом месте, где он соединялся со стволом. Сук с треском упал на прибор и разбил его вдребезги, и Клоснер едва успел отскочить в сторону.
– Боже мой! - воскликнул доктор, бегом возвратившись назад. - Еще немного - и вас бы придавило.
Клоснер глядел на дерево, и на его побледневшем лице застыло выражение ужаса. Он медленно подошел к дереву и осторожно вытащил топор.
– Вы слышали? - тихо спросил он, повернувшись к доктору.
Доктор еще не успел отдышаться и прийти в себя от испуга.
– Что слышал?
– В наушниках. Вы что-нибудь слышали, когда я ударил топором?
Доктор принялся потирать затылок.
– По правде говоря... - начал он, но тотчас же умолк и, нахмурившись, прикусил нижнюю губу. - Нет, я не уверен. Никак не могу утверждать определенно. Не думаю, что наушники были на мне более секунды, после того как вы ударили топором.
– Да-да, но что вы слышали?
– Не знаю, - сказал доктор. - Не знаю, что я слышал. Наверное, шум падающего сука.
Он говорил быстро и с каким-то раздражением.
– На что был похож этот звук? - Клоснер немного подался вперед, пристально глядя на доктора. - На что точно был похож этот звук?
– О черт! - произнес доктор. - Да не знаю я. Меня больше волновало, как бы успеть убежать. Давайте не будем об этом.
– Доктор Скотт, на что был похож этот звук?
– О господи, да как я могу вам сказать, когда на меня падало дерево и я должен был думать только о том, как бы спастись.
Доктор явно нервничал. Теперь Клоснер чувствовал это. Он стоял неподвижно, глядя на доктора, и с полминуты не произносил ни слова. Доктор переступил с ноги на ногу, пожал плечами и повернулся, собираясь уйти.
– Ладно, - сказал он, - пора возвращаться.
– Послушайте, - сказал маленький человечек, и в лицо ему неожиданно бросилась краска. - Послушайте, вы должны зашить эту рану. - Он указал на трещину, сделанную топором в стволе. - Быстро зашейте ее.
– Не говорите глупостей, - сказал доктор.
– Делайте, что я вам говорю. Зашивайте ее.
Клоснер сжимал в руках топор и говорил тоном, в котором слышалась угроза.
– Не будьте глупцом, - сказал доктор. - Не стану же я зашивать дерево. Хватит. Пошли.
– Значит, вы не будете зашивать дерево, потому что не можете?
– Разумеется, нет.
– В вашем чемоданчике есть йод?
– А если и есть, то что из того?
– Тогда замажьте рану йодом. Ему будет больно, но ничего не поделаешь.
– Теперь вы послушайте, - сказал доктор и снова повернулся, показывая всем своим видом, что собирается уйти. - Не будем валять дурака. Вернемся в дом, а там...
– Обработайте рану йодом.
Доктор заколебался. Клоснер по-прежнему держал в руках топор. Он решил, что лучшее, что можно сделать, - это быстро убежать, но, разумеется, это не выход.
– Хорошо, - сказал он. - Я обработаю ее йодом.
Он сходил за своим черным чемоданчиком, лежавшим на траве ярдах в десяти, открыл его и достал пузырек с йодом и вату. Подойдя к дереву, он открыл пузырек, вылил немного йода на вату, наклонился и начал протирать ею рану. При этом он искоса поглядывал на Клоснера, который неподвижно стоял с топором в руках и в свою очередь следил за ним.
– Смотрите, чтобы йод попал внутрь.
– Разумеется, - сказал доктор.
– Теперь обработайте еще одну - ту, что повыше!
Доктор сделал так, как ему сказали.
– Ну вот, - сказал Скотт. - Теперь все в порядке.
Он выпрямился и с серьезным видом осмотрел свою работу.
– Все просто отлично.
Клоснер приблизился и внимательно осмотрел раны.
– Да, - сказал он, медленно кивая своей большой головой. - Да, все просто отлично. - Он отступил на шаг. - Вы придете завтра, чтобы осмотреть их?
– О да, - ответил доктор. - Разумеется.
– И еще раз обработаете их йодом?
– Если понадобится, то да.
– Благодарю вас, доктор, - сказал Клоснер и снова закивал головой.
Выпустив из рук топор, он улыбнулся какой-то безумной, возбужденной улыбкой. Тогда доктор быстро подошел к нему, осторожно взял его за руку и сказал:
– Нам нужно идти.
Они молча вышли из парка и, перейдя через дорогу, направились к дому.
Nunc dimittis49
Уже почти полночь, и я понимаю, что если сейчас же не начну записывать эту историю, то никогда этого не сделаю. Весь вечер я пытался заставить себя приступить к делу. Но чем больше думал о случившемся, тем больший ощущал стыд и смятение.
Я пытался (и, думаю, правильно делал) проанализировать случившееся и найти если не причину, то хоть какое-то оправдание своему возмутительному поведению по отношению к Жанет де Пеладжиа. При этом вину свою я признаю. Я хотел (и это самое главное) обратиться к воображаемому сочувствующему слушателю, некоему мифическому вы, человеку доброму и отзывчивому, которому я мог бы без стеснения поведать об этом злосчастном происшествии во всех подробностях. Мне остается лишь надеяться, что волнение не помешает мне довести рассказ до конца.
Если уж говорить по совести, то надобно, полагаю, признаться, что более всего меня беспокоят не ощущение стыда и даже не оскорбление, нанесенное мною бедной Жанет, а сознание того, что я вел себя чудовищно глупо и что все мои друзья - если я еще могу их так называть, - все эти сердечные и милые люди, так часто бывавшие в моем доме, теперь, должно быть, думают обо мне как о злом, мстительном старике. Да, это задевает меня за живое. А если я скажу, что мои друзья - это вся моя жизнь, все, абсолютно все, тогда, быть может, вам легче будет меня понять.
Однако сможете ли вы понять меня? Сомневаюсь, но, чтобы облегчить свою задачу, я отвлекусь ненадолго и расскажу, что я собой представляю.
Гм, дайте-ка подумать. По правде говоря, я, пожалуй, являю собою особый тип - притом, заметьте, редкий, но тем не менее совершенно определенный, тип человека состоятельного, привыкшего к размеренному образу жизни, образованного, средних лет, обожаемого (я тщательно выбираю слова) своими многочисленными друзьями за шарм, деньги, ученость, великодушие и - я искренне надеюсь на это - за то, что он вообще существует. Его (этот тип) можно встретить только в больших столицах - в Лондоне, Париже, Нью-Йорке, в этом я убежден. Деньги, которые он имеет, заработаны его отцом, но памятью о нем он склонен пренебрегать. Тут он не виноват, потому как есть в его характере нечто такое, что дает ему право втайне смотреть свысока на всех тех, у кого так и не хватило ума узнать, чем отличается Рокингем от Споуда, уотерфорд от венециана, шератон от чиппендейла, Моне от Мане или хотя бы поммар от монтраше50.
