разбрасывал прокламации… «Долой самодержавие!» И почему он в лохмотьях?
— Босяки теперь в моде, — отвечает журналист, похожий на журавля в пенсне.
Сидящий рядом со мной Бунин качает головой:
— Эх, провалится Федор! Надо сойти с ума, чтоб сыграть этот бред…
Леонид Андреев отбрасывает назад длинные волосы — так он больше похож на Демона.
— Боюсь я, Ванечка, что вы никогда не напишете ничего гениального… А как тебе понравилось, Алексеюшко?
Горький молчит. У него суровое лицо. Он весь еще на сцене. Бунтует вместе с Демоном.
Вместо него отвечает Скиталец:
— Ну и голосище у Федора Ивановича! Труба иерихонская!
* * *
С началом второй картины публика угомонилась. Наконец-то она попала в настоящую оперу. В музыке — веселенький напев женского хора; на сцене — маскарадные грузинки с бутафорскими кувшинами на левом плече. Выстроившись в две шеренги, они не отрывают глаз от дирижера. Разливаясь трелью, с лестницы замка нисходит приземистая Тамара в сопровождении молоденькой няни, которая трясет седым париком и подгибает колени, чтоб походить на старуху.
«Вампука» еще не написана. Столетние штампы считаются еще искусством. Публика дружно аплодирует голосовым связкам Салиной, играющей Тамару.
И вдруг в это оперное благополучие врывается Демон — дикий, неистовый, только что боровшийся с ураганом.
В театре снова недоумение — опять всё не так, как полагается. Демону полагается с первого взгляда влюбиться в Тамару, а у него совсем не то на уме: обольстить, погубить эту райскую красавицу назло охраняющим ее небесам.
Хищным взглядом через плечо глядит он с башни на свою жертву:
…Другому не отдам тебя.
Он поет ей о любви, обещает надзвездное царство, заранее зная, что не исполнит обещаний. Но в его голосе столько убедительности и сам он так прекрасен, что не только доверчивая Тамара, но и весь враждебно настроенный зрительный зал постепенно поддается его обаянью. К аплодисментам галерки присоединяется партер.
— А ведь, пожалуй, Федор прав, — говорит примирительно Бунин, — у Лермонтова есть и такой вариант.
— Шаляпин берет иначе, — возразил Горький, — по Мильтону… которого он, конечно, не читал.
* * *
Достаточно было Демону спуститься с заоблачных высот на грешную землю, чтобы все темное и злое, что в нем таилось от века, снова овладело его душой.
Князем Тьмы поднялся он над ложем счастливого соперника — красавца Синодала.
Из самой глубины ночи светятся его фосфорические глазницы, и слышен зловещий голос, произносящий заклятия:
…часы бегут… бегут…
ночная тьма… бедой…
чре-ва-та…
Все ужасы ночного злодейства втиснул Шаляпин в это корявое слово: «чре-ва-та», и от него по всему театру проносится трепет испуга.
Властным движеньем руки повергает он на землю несчастного князя.
* * *
Какой бы тенор ни пел партию Синодала, — плохой или хороший, — ему всегда был обеспечен успех: такая это благородная роль. На этот раз даже знаменитого Собинова публика вызывала только из вежливости. Имя Шаляпина гремело со всех сторон.
— Знаешь, Федя, пел бы ты лучше всю оперу один! — сказал Собинов, направляясь к себе в уборную.
— Не огорчайся, Леня, славы хватит и на двоих! — ответил Шаляпин, выходя раскланиваться на вызовы.
* * *
Хитрыми уловками подкрадывалась любовь к сердцу сурового небожителя: сперва прикинулась чувством раскаянья, — когда Демон увидел труп Синодала; потом — жалостью к обездоленной Тамаре, желанием утешить ее и навеять златые сны на ее шелковые ресницы.
Соответственно менялся и шаляпинский образ Демона: в орлиных глазницах погас потусторонний свет, опустились невидимые крылья, изломанные врубелевские жесты стали пластичными, в металлическом голосе зазвучали теплые ноты…
С какой нежностью пропел он у изголовья задремавшей Тамары колыбельную арию «На воздушном океане»!
Зал слушал, забывая дышать. И только критики в соседней ложе все еще никак не хотели сдаваться:
— Посмотрим, как он возьмет верхнее фа-дубль диез в «царице мира»?
Легко, на свободном дыханье, поднялся шаляпинский голос на недоступную для баса высоту и развернулся там с такой широтой и мощью, что вся тяжелая громада воздуха, наполнявшая театр, дрогнула под его напором, заколебалась, загудела, как от удара тысячепудового колокола, пронизывая слушателей нервной дрожью.
Шаляпин показал, как он умеет петь.
Журнальным критикам оставалось только пожимать плечами.
— Фокус! — сказал из них тот, кто был похож на журавля в пенсне.
* * *
В антракте перед третьим действием происходило чествование бенефицианта.
Москва засыпала его подарками, адресами, приветствиями, заслюнявила поцелуями. Сцена театра превратилась в цветочный магазин. У зрителей распухли ладони от нескончаемых рукоплесканий.
Все, кто был в нашей ложе, — Горький, Бунин, Андреев, Скиталец и несколько дам, — отправились за кулисы поздравлять Шаляпина.
В его уборной было полно поклонников и поклонниц.
Громадный, черный, весь разрисованный Шаляпин вблизи был страшен. Посетители глядели на него издали, боясь подойти. Указательным пальцем он царапал себе лицо, поправляя перед зеркалом размазанный поцелуями грим.
На обратном пути я заблудился в декорациях и попал в страну чудес. Каменный замок Гудала вдруг на моих глазах развалился на части, башня взвилась на воздух. Пиршественный стол, уставленный кувшинами, провалился под землю. Я шарахнулся от провала и едва не погиб от другой, столь же неожиданной опасности. На мою голову грохнулся сверху горный хребет с ущельями и водопадами. Из-под хребта ловко вывернулся карлик в черном берете. Задравши остренькую бородку, он крикнул кому-то, кто находился в небе:
— Вася… теперь давай луну!
С неба спустился странный предмет, похожий на большое оторванное ухо.
— Да не эту!.. Давай номер семь… Полнолуние!
Взамен оторванного уха опустилось белое решето, внутри него горело электричество.
— Прикрой ее облаком!
Покончив с мирозданием, карлик увидел меня.
— Вам чего здесь надо? Посторонним нельзя!
Я и сам понимал, что нельзя. Бросился влево и попал в веревочную сетку с наклеенными на ней деревьями. Бросился вправо — навстречу выползла стена с холщовыми воротами. Бросился в ворота и наткнулся за ними на полногрудого Ангела. Запрокинув льняные кудри, Ангел полоскал себе горло. Горничная в белой наколке держала перед ним фарфоровую плевательницу.
В темном углу, прислонившись к стене, стоял Синодал. Приняв его за Собинова, я вежливо поклонился.
— Скажите, пожалуйста, как мне выйти в зрительный зал?
Собинов оказался манекеном, наряженным и загримированным под Синодала.
В голове у меня все перепугалось. С трудом я нашел свою ложу. В ней, слава богу, все оставалось на прежних местах.
* * *
Луна номер семь печально, по-осеннему, озаряла перспективу далеких гор, аллею пирамидальных тополей с пожелтевшей листвой, неприступные стены монастыря и сидевшую перед ними на камне фигуру Демона в черном плаще,
