Энн все смотрела и смотрела на бегущую мимо мускулистую воду. Последовав за Андреа, она ступила на воды, и они удержали ее. Больше ей на такое не решиться. Потому что она перестала верить. Она не знает, во что верить…
Из Москвы приехали Аля и Влад. Они недавно поженились, а в Ленинграде хотели обвенчаться. Аля привезла в подарок Энн Библию на английском языке, словно угадав ее настроение. Столичные события, диссидентские дела переполняли ее, она собирала интервью для Би-би-си, записывала рассказы разных людей. Упросила и Энн наговорить свои впечатления, взгляд приезжего, который, несмотря на проведенные здесь годы, не может примириться – с чем?
Скука “хрущоб”… Постоянные поиски простых товаров – от пуговицы до чайника… Грубость продавщиц… Улицы пресные, как овсянка… Плохие товары, некрасивые, неряшливо сделанные…
Энн старалась, но Алю удивляло скрытое ее сочувствие и к этим продавщицам и к пьяницам, как будто она старалась оправдать их. Можно было подумать, что ей чем-то близка была покорность советских людей, их терпение, запуганность (и при этом открытость): они боялись иностранцев (и тянулись к ним), они были бедны (и не считали денег), были подозрительны (и открыты).
Энн рассказала, как недавно пошла купить пива для гостей в ларек на углу. Прицепились к ней там два раздолбая, полезли обниматься. Спасибо, один мужик отшил их, завязалась драка, он их хорошо успокоил и решил проводить Эн. Оказалось – летчик, симпатяга. Энн пригласила его зайти, но когда летчик узнал, что она американка, шарахнулся, забормотал, что торопится. Такой вот казус-нонсенс.
— Хоть он и летчик, а в нем сидит наш подлый русский страх. Откуда в тебе это сочувствие? — Аля осмотрела ее и, не найдя ответа, объявила: – Нас не жалеть надо, нас надо пороть и пороть! Всю страну заголить и пороть, пока не возмутятся. Сколько можно терпеть издевательство над собой! При Сталине терпели, сейчас по новому кругу пошли. Такая страна – и что? Занимаем одну шестую часть суши – и покупаем зерно. Что мы получили от того, что спасли Европу от фашизма? Шиш! Народ завалился на лежанку и пьет. Сучья наша интеллигенция вместе с начальством льстят ему и льстят!
Остановил ее тоскливый, тихий голос Эн:
— О чем мы говорим?
Аля оторопела, обиделась, но вдруг заметила, как изменилась Энн за месяцы их разлуки: впалые щеки, потухшие глаза, потемневшее лицо, — и то, что представлялось Але таким важным, решающим, сразу упало в цене, она накинулась на Энн с расспросами. В сбивчивом рассказе Энн многое было непонятно, многое явно пропущено из самолюбия. Аля домогалась, бесцеремонные ее вопросы претили Эн, и все же она была им рада.
Превосходство Андреа раньше нравилось Эн, сейчас оно отталкивало, подчеркивало ее собственную ничтожность, а главное, ненужность. Она увидела, что не нужна, никому не нужна. Андреа окружен любовью своих учеников, начальства, ему смотрят в рот, повторяют его изречения. Ему этого достаточно, он реализует свое призвание, и ничего сладостней для него нет, и она, Эн, затерялась в толпе его поклонников.
— Ты с ним говорила?
— О чем? Смешно просить: милый, вернемся к нашим прежним чувствам.
— А у тебя они есть?
— Я могу любить только взаимно.
— Он что-нибудь заподозрил?
— В том-то и дело, что его это не занимает.
Унизительность ее положения состояла в том, что своей жизни у нее почти не было. Преподавание английского тянулось безрадостно, студенты учить язык не хотели, всячески отлынивали. Пробовала перевести на английский какой-то советский роман, перевод вышел беспомощным. Ее великолепный английский гнусавил на одной ноте, перебирая нищенский набор слов.
Поджав ноги, Аля сидела на диване, покачиваясь взад-вперед.
Низкое зимнее солнце освещало угол комнаты Эн, заставленный у окна кактусами.
— Скучаешь по Валере?
Энн замерла, помедлив, ответила четко, как на экзамене:
— Я сама уговорила его уехать.
Он сопротивлялся, она уверила его, что в Штатах он развернется, там все будет поощрять его к смелости, пора ему наконец понять, чего он стоит на мировом рынке, здесь он оправдывает себя тем, что его зажимают. Какой-то скрытый изъян был в ее самоутешениях…
— Все признаки большой любви налицо, — определила Аля. — Ты жалеешь, что уговорила.
— Я сама все разрушила.
— Его бы сослали на Колыму, и он считал бы тебя виноватой.
— Я принесла ему несчастье.
— Ты спасла его.
— Он не знает этого.
— Ты ему не сказала? Ну, дорогая шляпа, ты меня удивляешь. Мужики – тупые животные, им надо все сообщать открытым текстом. По нескольку раз.
— Если б я могла узнать, что с ним там.
— Выход один – забыть его. Можешь забыть?
— Могу… Но не хочу.
— Лучше всего забывать с помощью другого мужчины. Жизнь сразу заиграет. Ты заслуживаешь, чтобы тебя боготворили. Эти оба, они слишком заняты собой. Найди себе по душе. Пока ты в форме, наш век так короток.
— Не дадут. Узнают и опять вышлют или чего-нибудь подстроят, они меня предупредили, им все известно.
Дребезжали оконные стекла от проезжей тяжелой машины. Аля заколотила кулаками по коленям.
— Да, эти нюхачи не постесняются.
Она была переполнена любовью к Энн и ненавистью ко всем ее обидчикам, она обрушилась и на художника, он не имел права убояться ни Колымы, ни ареста, лишь бы остаться здесь, где есть надежда видеться.
— За такую цену ничего хорошего не бывает, — сказала Эн. — Не должно быть. Я рада, что он уехал.
— Не ври… — Аля вгляделась в нее. — А ты бы хотела уехать к нему?
— Это невозможно.
— А вообще ты бы хотела вернуться?
Лицо Энн сломалось, прошлое приблизилось вплотную, полыхнуло жаром.
— Хочешь, хочешь!
Аля бросилась к ней, прижала к себе, успокаивая, ничего крамольного в ее желании нет, надо рискнуть. Андреа должен обратиться к Хрущеву. Безумное только и может удаться в этой стране. Просить Хрущева, чтобы он напрямую разрешил Энн отправиться в Штаты, она не засекречена, она имеет право повидаться с детьми, она должна требовать, надо пользоваться, пока Андреа ходит в любимчиках, все может перемениться в любой момент, и Хрущев тоже.
— С какой стати Андреа станет просить?
— Настаивай. Ты не хочешь больше с ним так жить. Откажет – значит, ты ему нужна. Может, опомнится. А может, согласится. Может, у него действительно все кончилось. Вот и проверишь.
Идея казалась несбыточной, но ничего другого не оставалось, как-то надо было порвать сеть, в какую попала Эн, где она билась, ища выхода. Аля видела, что в этом треугольнике, в котором все правы, погибает тот, чьи чувства сильнее, то есть Эн.
После обеда они отправились в Никольский собор договариваться о венчании. Пока Аля искала канцелярию, Энн отыскала в боковом притворе икону Божьей матери. Ей было легче открыться. Как на исповеди. Конечно, привычней священник, его участливые тихие вопросы. Но Энн знала, что знака не будет, ей самой решать, что делать.
А как решать, если она переполнена обидой и боится поступать по обиде, а не по любви? Ей самой не разобраться, где любовь, где жалость; неужели Джо прав – ей действительно нужны несчастные? Нет, ей нужна какая-то цель… Стоило только представить Шереметьево, отлет, как сразу больно натягивались жилы привязанности к Андреа, они еще не отмерли, там, впереди, были страх и неизвестность. Если у Валеры все наладится, она ему тоже будет не нужна.
“Пресвятая Дева, не дай мне желать ему худа, дай мне желать ему добра и счастья отдельно от меня. Дай мне силы сказать все Андреа…”
Назад они возвращались по набережным, мимо вмерзших в лед теплоходов, лесовозов, речных трамваев. Энн увидела белоснежный красавец “Александр Герцен”, на котором они плыли по Ладоге до Валаама, он стоял пустынный, опухший от снега.
— Ты счастливая, — говорила Эн. — У вас с Владом общее дело. У меня с Андреа тоже было когда-то… Сейчас я нужна, как нужна машина или радио. В какие-то часы. Смешно вступать в отношения с радио. Ты знаешь, в Америке я могла бы его бросить, а тут – куда я денусь.
Это были те самые слова, которые и Андреа сказал Джо. Приехав из Москвы, Джо попросил его быть к Энн внимательней, ни о чем не расспрашивать, уделять ей больше времени, на что Андреа холодно поинтересовался, откуда его взять, время, когда не хватает даже на работу. И добавил: “Ничего с ней не приключится, куда она денется”. Прозвучало жестко, но ведь это относилось и к нему, им всем ведь только кажется, что они свободны, на самом деле они прикованы, им тоже некуда податься.
— Ты имеешь полное право уехать, — настаивала Аля. — Они не смеют держать тебя! Мы можем поднять кампанию!
— Но мы давали подписку.
— Подумаешь, подписка. Это противозаконно. Государство само не соблюдает законы. Оно никогда не считается с нами. Нас запугали словом “измена”. Отъезд – измена родине! А что это такое? Где я клялась любить ее или служить ей? Я ей ничем не обязана. Я обязана родителям, это да. А у этой родины нет на меня никаких прав, тем более на тебя.
