— Моя фамилия — Майбородов.
— Вот и ладно. А меня Степанычем кличут. Хотя, как сказать, и не Степаныч я вовсе, а Михайлович. Это по имени Степан. А вот поди ж ты — Степаныч да Степаныч! От озорства, что ли, от привычки или от неучености?
— Наверно, от привычки, Степан Михайлович.
Майбородов обрадовался знакомству с интересным стариком, который, кто знает, может оказаться очень полезным помощником в работе. Встречались ему в жизни такие хитрые на разговор деды. Никто не знал так, как они знали, места заячьих гнездовий, косачиных тайных токовищ, совиные гнилые дупла, труднодоступные лабиринты ласточек-береговушек. Много знали о жизни природы эти деды и многое могли поведать любопытствующему уху.
Заинтересованный, Майбородов предложил старику присесть на крылечке.
— Застыну, — отказался тот. — Кожух короток, вишь — сидению не прикрывает… Да я тебе и так все объясню. На речку если — эвон-т, огородами. В лес задумаешь — буграми, вкруг болота ступай. Ну, покудова не развезло, можно и не кружить буграми, — зимник держит. Вот и вся, как сказать, география наша. А дом — иди, не бойся — не тронут.
Дед плюнул на цигарку, бросил ее в снег, отер пальцы о полу шубейки, подал руку Майбородову:
— Заговорился, а там, в правлении-то, ждут. Часа два как в окно стучали, давай-давай, мол, Березкин, вопрос задерживаешь. Бегу! — И зашаркал дальше красными галошами.
Не без огорчения проводил его глазами Майбородов. Потом свернул в противоположную сторону, пошел искать указанную детдом тропинку через огороды к реке. Предстояла первая весенняя разведка.
2
В колхозном правлении, куда вызвали Березкина, заседание, начавшееся утром, продолжалось весь день. Из районного отдела сельского хозяйства приехали агроном с землеустроителем, сошлись бригадиры. В сторонке на лавочке сидела Таня Краснова, дочка Ивана Петровича. Она то и дело прикрывала рот ладонью, чтобы скрыть одолевавшую ее зевоту; в круглое зеркальце, которое всегда носила в кармане серенького демисезонного пальтишка, рассматривала веснушки, мелко рассыпанные по лицу, от нечего делать поправляла волосы на висках.
Тане надоело сидеть в правлении. Говорили о севообороте, об участках, незаконно захваченных под огород подсобным хозяйством пароходной пристани, о том, где сеять яровую пшеницу, об удобрениях, о плугах и боронах. Говорили длинно и скучно. И сами говорившие казались Тане скучными. Ну что вот Панюков? Она косила глаза на председателя. Сидит, цигарку изо рта не выпускает. Воображает из себя большого руководителя. А человек-то, человек — посмотреть не на что. Желтый какой-то, бровей нету, нос картошкой. Или — землеустроитель. Шепелявый, не поймешь, что и сказать хочет. Лучше бы помалкивал.
Зачем звали на заседание — неизвестно. Обещали ее вопрос решить, а сами даже и позабыли о ней. Хоть бы этот агроном с рыжими усиками повлиял как-нибудь на правление. Да и он, видать, тоже деляга вроде Панюкова.
— Замечательный участок! — услышала Таня голос агронома. — Суглинок, сухо. — Агроном водил карандашом по разостланному на столе, в разные краски раскрашенному плану земельных угодий. — Вот сюда — от села к реке, по уклону — как раз и вынесем овощные поля. Вода рядом, удобно. На берегу насос можно поставить. Конный привод или моторчик, если достанете. Поливные огороды — что лучше!
— Да лучше и не надо. — Березкин поднял на него свои по-стариковски влажные глаза. — Тут овощь и до войны у нас была. Одно вот, как сказать, досада: здесь, вишь ты, воду с-под берега в гору таскай, а рядом — обратное дело — болотина лежит. Земля даром гуляет, комара плодит. Уж годов как десять осушить мы ее плановали, Журавлиху-то.
— Капитальная работа, Степан Михайлович. — Агроном покачал головой. — Больших затрат потребует. Постепенно за нее браться надо. Сейчас пока рано об этом думать. Осваивайте то, что есть.
— Семен Семенович! — Таня не выдержала, крикнула из своего отдаления так, что заставила всех заседавших обернуться к ней. — Отрежьте хоть кусочек от огородного поля. Под сад-то.
— Сад? — Панюков посмотрел на нее удивленно. — Клевера́ не знаем куда девать, а она — сад! Ты о себе не печалься, работы по горло будет. Степанычу в помощницы поставим.
— Сады, как сказать, — затея, — высказался и Березкин. — Когда-то они вырастут, когда-то получишь с них толк. Хорошо было барину их садить, в имении. Жил-гулял, что десять лет ждать, что двадцать — ему все одно, — спешить некуда.
— Не совсем так, — возразил агроном. — И помещики сады разводили не только для удовольствия.
— Так, так! — перебил его Панюков. — Правильно говорит Березкин. Не можем мы сейчас сорить деньгами, и земли нет пустопорожней. Разживемся — тогда…
— На овсе своем не разживетесь вы никогда! — снова зло крикнула Таня.
— На огородах разживемся, — поддержал председателя Березкин.
Агроном, постукивая карандашом по столу, промолчал.
— Что толковать! — закончил спор Панюков. — Не можем садоводством заниматься, ясно-понятно? Несвоевременно. Пойдешь к Березкину в помощницы, и точка!
— Ну и как хотите! — Таня поднялась. — Думаете, мне больше других надо? Ничего мне не надо, Уеду в город — и до свидания!
Она метнулась к выходу, хлопнув дверью. Но никого это не тронуло, все продолжали по-прежнему дымить цигарками над разноцветной картой колхозных земель. Только Березкин высказался, скребя лысину под шапкой:
— Себе бери такую помощницу, Семен. Я уж, как-никак, сам-один управлюсь.
3
Иван Петрович врубил топор в звонкое, добела отесанное бревно с застывшей, как старый мед, смолой в трещинах, ребром ладони смахнул пот со лба.
За новым срубом густели предвечерние тени, морозец сушил лужи, натаявшие в снегу за день, обметывая их по краям игольчатым зеленым ледком, а на открытом месте все еще пригревало мартовское солнце.
— Хоть ватник сбрасывай! — Плотник подставил под косые лучи свою черную бородку, достал из кармана кисет.
— Моего заверни, дядя Ваня, — предложил его напарник Федор Язев, тоже всаживая топор в комель бревна. — У меня табачок легкий. В сельмаге купил. Бывало, в Болгарии мы такой куривали.
— Ну его, легкий-то! — отказался Иван Петрович. — Кашель от легкого бьет. По заграницам я не хаживал, к махорочке, Федя, привык.
Присели на сухие бревна. Иван Петрович ссутулился, Федор развернул грудь, удобно прислонился спиной к штабельку.
В родные места Федор Язев возвратился совсем недавно, двух месяцев нет. С дружками по батальону он после демобилизации остался в Белоруссии — стучал топором на стройках Витебска и Минска. Прошлым летом приезжал в отпуск к матери. Мать взяла слово, что через год сынок вернется в село свое насовсем. Вернулся раньше. Пошел плотничать на пару с Иваном Петровичем. Срубили за два месяца не так-то много — помещение для сельмага, но зато ка́к срубили. Тридцать лет плотничает Иван Петрович, а и тот завидует умению, какое Федор принес с войны. Сам дядя Ваня, как он только что сказал, далеко от родных мест не хаживал — Прибалтику довелось повидать, Восточную Пруссию — и все. А то вот два полных года провоевал тут неподалеку с артполком, на реке Воронке. Федору уже давно мать рассказывала о том, как Иван Петрович громил свое село фугасными, но с самим Иваном Петровичем поговорить об этом ему еще не доводилось, и он в эту минуту отдыха и тишины полюбопытствовал:
— Вот ведь бывает же, дядя Ваня! Свой родной домишко разбил!
— А что же! Ты-то и на войне строил. Сапер. А я артиллерист. У артиллеристов дело одно: знай ломай. Да и как иначе?.. Помнишь дом Лукича? С моим-то рядом. Из кирпича, двухэтажный, объемом видный. Ну, получили мы данные, что немцы в нем штаб разместили, — взяли да и врезали четыре фугасных. Понятно, и мое жилище — в щепки.
— Не жалко было?
— А и не думалось, Федя, про это. И опять же — что жалеть? Без крыши, смотри, не остались.
С бревен была видна деревенская улица. Розовели в вечернем свете свежие, еще не тронутые временем, в лапу срубленные стены домиков. У каждого — крылечко в три, в четыре, в пять ступеней, с навесом, с балясинными перильцами. Двумя ровными линиями домики тянулись над рекой к Журавлиной пади — ржавому торфяному болоту, за которым темнел лес. Над заснеженными крышами, полысевшими теперь под весенним солнцем, торчал острый мезонинчик «особняка», как в шутку за этот мезонин называл избу Ивана Петровича Краснова председатель колхоза Семен Семенович Панюков.
Иван Петрович построил себе жилье еще в то время, когда после ранения в голову перед самым концом войны вернулся из госпиталя домой. Домой — это только так говорилось тогда, а дома никакого и не было — ни своего, ни чужого, и Евдокия Васильевна жила где-то еще под Уфой, со всем эвакуированным туда колхозом. Саперы взрывали мины, на полях и в лесу торчали красные флажки, клубилась всюду сорванная с кольев ржавая проволочная колючка. Голое, страшное было место, но все-таки — родное. К лету стал сходиться и съезжаться народ. Работы подвалило. Каждой семье изба была надобна, а пособники какие случались поначалу? — одни мальчишки. Набил мозоли топорищем, ладонь по столу, будто копыто, стучала. И что же, — как говорится, день да ночь — сутки прочь, двух лет не прошло — село выросло! А с Федором дело еще быстрее двигаться стало.
