Моя жена, — представил он Оксанку людям, ждущим его в кабинете, и усадил её с торца своего стола.
Это было так необычно. «Моя жена». Он произносил это мысленно, потом вслух, словно пробуя на язык.
— Вера, будьте добры, мне кофе, моей… жене, — он прочитал по Оксанкиным губам, — воды. И не соединяйте меня ни с кем, пока мы не закончим.
Судя по стоящим кофейным чашкам, остальные присутствующие своими напитками были тоже удовлетворены.
— Ты такой сногсшибательный, когда строгий, — посмотрела Оксанка на него с восхищением, когда его переговоры, наконец, подошли к концу, и он смог её обнять.
— Давай я тебя покормлю и отвезу домой.
— Да, ещё одно заседание я точно не выдержу. Я так за тебя переживала. Они задавали такие сложные вопросы. Но ты так красиво отвечал. А домой это куда?
— Домой — это к родителям. А вечером мы пойдём вместе с ними отмечать наше бракосочетание.
Ему искренне не хотелось с ней расставаться, но ей нужен был отдых, а у него ещё одна встреча на которую её везти, ну, никак было нельзя.
Накануне ему позвонила внучка Леонида Ивановича Ледовского, как она представилась. Лёнчик умер, но оставил для Кайрата какие-то вещи, которые женщина просила забрать.
Знакомый подъезд до сих пор вселял ужас. Кайрат поднялся по ступеням, позвонил, привычно выдохнул.
Молодая приятная женщина, немного старше Кайрата, предложила пройти и чашку чая. От угощений Кайрат отказался.
— Вы знаете, он так за вас переживал, — поделилась она. — И я несколько раз Вам звонила, но телефон был недоступен.
— Да, я, к сожалению, был в отъезде.
— Он говорил о девушке, американке, которая привезла его и купила все его картины. И просил, чтобы вы ей не верили. Вы знаете, о ком я говорю?
— Да. Вы же, кажется, тоже знакомы?
— О, да! И Вы знаете, я до этого лучше к ней относилась. Она казалась мне такой милой, доброй, предупредительной. Но дед что-то нашёл в старых архивах своего отца, и его словно подменили.
— А что именно он нашёл, он не говорил?
— Я думаю он оставил это вам. А женщина эта совсем недавно приходила его проведать. Но помня, как дед поменял к ней своё отношение, я её не пустила, сославшись на то, что после смерти деда никого не хочу видеть.
— Мне жаль, что я не попал на его похороны, — немного покривил душой Кайрат.
— О, это было как раз необязательно. На похороны дед просил никого не звать.
Она скрылась в ненавистной для Кайрата комнате, и вернулась с заклеенной скотчем коробкой.
— Держите, — вручила она нелёгкий картонный ящик ему в руки. — Дед просил его не открывать. И, клянусь, у меня и в мыслях не было заглядывать в чужое.
— Спасибо, — только и нашёлся что сказать Кайрат.
Он догадывался чем доверху набит этот «сундук с секретами». Кассетами. Он чувствовал, как они двигаются там внутри как живые, пока он нёс их к машине. И он хотел бы не глядя сжечь их вместе с коробкой, но Лёнчик что-то оставил для него.
Кайрат содрал скотч, едва закрыл дверь машины. Кассеты, кассеты, кассеты, а между ними несколько перетянутых канцелярской резинкой писем.
К несчастью, он не знал французского.
Пришлось взять с собой Таню.
И пока возле своего нового дома он разводил огонь в бочке для сжигания мусора, позаимствованной у строителей, Таня подставляла свои длинные ноги солнечным лучам и боролась с французскими глаголами.
— Читать только то, что подчёркнуто или всё подряд?
— Давай сначала выделенное, а там посмотрим, — Кайрат прикрылся рукой от полыхнувшего пламени.
— Ладно. Попробую.
«Париж. 1996 год.
…Встречались с Леонардом Купером. У него чудесная малышка. Ей около десяти и у неё удивительно живой и пытливый ум. Она пришла в восторг от моей «Глазуньи», а мне была приятна похвала даже от ребёнка. Возможно, получится договориться с Купером о продаже картины…»
Таня откашлялась, перевернула страницу.
— «…Его жена, даже мне, незнакомому человеку, показалась, мягко говоря, странной. Этой потрясающе красивой женщине словно воткнули в спину нож, и она тихо истекает кровью — так она безжизненна, вяла и бесцветна…»
— Я же правильно понял, что это письма его отца, Ивана Ледовского? — перебил её Кайрат.
— Ты сказал, он эмигрировал во Францию? Штемпели все французские.
— И судя по этому письму Роберта знала его с детства. Ладно, давай дальше.
— «…Я показывал им Париж. Она назвала его тетрагональным, скучным и замкнутым в себе. А на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа словно ожила. На могиле Бунина её привели в восторг синие виолы. «Мой любимый поэт, — погладила она каменный крест. — Хотя всему миру больше известна его проза. Мои любимые цветы. В России их называют Анютины глазки». Анна Купер, сочла это благословением, склонившись к синим лепесткам. Я же видел лишь поросшие травой могилы, неухоженные дорожки и сдвинутые надгробные плиты…»
— Кстати, да, —Таня отложила лист, исписанный мелким аккуратным почерком и взяла следующий. — Во времена моего детства русское кладбище в Париже было сильно запущено. Это сейчас там всё чистенько, ухожено, посыпанные гравием дорожки и толпы русских туристов.
— Ты выросла в Париже? — удивился Кайрат не на шутку. — Ты никогда не…
— О, ты так много обо мне знаешь, но не знаешь ещё больше, — она улыбнулась и продолжила читать:
«…Купер порядочный человек. Он заплатил за мою картину даже больше, чем я рассчитывал… Разоткровенничались. Его жена не здорова. Психиатрическая лечебница каждый год, но ей всё хуже. Его беспокоит как сильно их дочь привязана к матери. Но мать обращается с ней дурно. Забивает ей голову вещами неправильными. Говорит о мести и несправедливости, о зле и коварстве мужчин. И при их замкнутой жизни на острове мать имеет на неё большое влияние…»
Кайрат кинул очередную кассету в огонь. Она шипела и плавилась, поднимая в воздух столб ядовитого дыма. Похоже, он пропитается им насквозь.
— Душевнобольная мамаша, — усмехнулась Таня. — Ну, что ж это многое объясняет. Роберта так и сидит в своей конуре?
— Да. Я даже подумал, не она ли протаранила Назарова в порядке предупреждения.
— Так ты ещё не знаешь? — Таня крутила следующее письмо, ища подчёркнутые красным карандашом места. — Это же его бывшая. Предпоследняя. С которой ты общался.
— Я общался
