Оставив у каждого выхода из дома Суворовой по человеку, Назаров стал стучаться в двери постоялого двора. В эту минуту жандарм Маслюк, стоявший около двора дома, услышал какой-то шелест, как бы шум шагов человека.
— Ваше благородие, — подбежал к Назарову жандарм, — точно, человек во дворе прячется.
Когда двери постоялого двора были открыты, Назаров, а за ним вся свита поспешно бросились во двор. Во дворе стояли доморощенные экипажи, телеги, сани и виднелась большая груда сложенных дров. Назаров сразу подошел к дровам и начал внимательно вглядываться. Вдруг он испустил радостный крик:
— Ага! Наконец-то попался…
За грудой дров лежал притаившийся человек.
— Ну, вставай, братец, теперь уже все равно никуда глубже не спрячешься.
— Берите его, господа! Арестуйте!
В то время пока полиция извлекала из дров Ивана Михайлова, Назаров бросился на чердак дома, где и нашел другого разыскиваемого — Федора Михайлова.
Они оба назвались своими именами.
Назарову сразу бросилось в глаза, что Иван Михайлов был более перепуган и смущен, чем брат его, Федор. Прежде, чем приступить к их обыску, Назаров обратился к Ивану Михайлову:
— Ну ка, любезный, покажи свои руки.
Тот протянул. Они были все изрезаны. Последнее сомнение исчезло. Убийца иеромонаха Иллариона был пойман. Начался обыск.
В кармане пальто Ивана Михайлова было найдено: желтый бумажник, в котором оказалось кредитными бумажками 97 рублей, открытые золотые часы с золотой цепью, складной медный образок и другие глухие золотые часы с цепью, а также носовой платок. В кармане брюк — две пары перчаток: лайковые и замшевые.
У Федора Михайлова было обнаружено: кошелек с окровавленными трехрублевками, 13 золотых монет, из которых 4 русских, а 9—20 франковых, серебро и другие монеты.
На нижнем белье Ивана Михайлова были заметны кровяные пятна.
Составили протокол, вещи, опечатанные печатью пристава, были вручены Назарову, а преступников, впредь до особого распоряжения, подвергли аресту при становом квартале.
Назаров немедленно дал мне телеграмму о поимке преступников. Я сообщил об этом обер-полицмейстеру. По его распоряжению Михайловых от Окуловки до Петербурга сопровождали три жандарма и, кроме того, от станции Вишера — три полицейских надзирателя.
— Молодец, Назаров! — похвалил я энергичного агента, выслушав его доклад. — Ну, давайте мне сюда Михайловых.
Через несколько минут они оба стояли в моем кабинете.
— Вы убили иеромонаха Иллариона? — спросил я.
— Не мы, ваше превосходительство, а я один… — ответил Иван Михайлов.
— Ну, рассказывай, как было дело.
Исповедь его, в первой своей части, была такова: ему 18 лет, вероисповедания православного. В настоящее время нигде не служит, дней за двадцать до совершения убийства уволен от должности стрелочника при станции Окуловка. До поступления на железную дорогу был прислужником в Александро-Невской лавре, исполняя обязанность коридорного слуги. Прибыл в Петербург из Окуловки утром 8 января. По приезде пошел в трактир близ лавры, пил чай, потом пошел на фабрику Берта, но не дошел, а остановился ночевать у неизвестных ему чухон. Утром следующего дня был в трактире, пил водку, оттуда пошел на Николаевский вокзал, потом в лавру, где и провел целый день и ночевал с дозволения знакомых ему сторожей.
— В восьмом часу вечера, десятого января, — продолжал убийца, — пришел я опять в лавру и направился прямо в келью иеромонаха Иллариона.
— С целью убить и ограбить его? — спросил я.
— Нет. В то время у меня и мысли этой не было. Просто хотел повидать отца Иллариона, потому ведь, я служил ему. Дверь кельи на ключ заперта не была. Отворил я дверь, вошел в прихожую и громко сказал: «Боже наш, помилуй нас!»
«Аминь!» — послышался голос Иллариона. Я вошел тогда в комнату; из другой комнаты навстречу мне вышел отец Илларион, неся в руке сахар; самовар уже стоял в первой комнате за перегородкой на столе. На нем я заметил какую-то посуду и перочинный нож. В той же комнате на окне лежали два ножа: один — для колки сахара, короткий и толстый, другой — для резания хлеба. Подойдя под благословение и получив его, мы стали разговаривать. Иеромонах Илларион стал спрашивать меня, что теперь делаю, где служу. Я все ему рассказал, поведав, что приехал в Петербург приискивать себе место на железной дороге.
«Дело, дело, чадо, работать надо… в лености жизнь не угодна Богу, — заговорил отец Илларион. — А теперь давай чайком побалуемся». Он подошел к окну и стал колоть сахар.
В эту самую минуту, будучи уже в хмельном состоянии, меня охватила мысль убитьиеромонаха, которого знал за лицо состоятельное. Я схватил его за подрясник у горла, а он ударил меня наотмашь. Я сильно пошатнулся, он схватил меня в охапку, а я успел схватить перочинный нож и раза два ударил им иеромонаха. В ожесточенной борьбе отец Илларион схватил меня за волосы, кусал мои руки, отчего я кричал, наконец, мы оба попеременно, падая и вставая, попали в другую комнату. У отца Иллариона в руках был нож, который я силился отнять, а он — удержать, вследствие чего нож согнулся. После того, улучив минуту, я схватил его за горло и большим его ножом сильно ткнул его в горло. Он захрипел и скоро испустил дух. Убедившись, что он кончился, я пошел в спальню искать деньги. Сломав верхний ящик комода сахарным ножом, я вынул деньги, вложенные в старый конверт, и пятипроцентные билеты, завернутые в лист бумаги. Из среднего ящика я взял золотые монеты, золотые часы с цепью. Из вещей иеромонаха надел на себя пальто, которое ныне у брата, брюки и перчатки. Свое же пальто, брюки и ситцевую рубашку я сжег в печи, которая топилась в кельи отца Иллариона. В девятом часу вечера вышел я из кельи, перешагнув через труп иеромонаха. Никого не встретив в монастыре, я вышел из ворот, отправился на станцию Николаевской дороги и поездом в одиннадцать часов вечера уехал в Окуловку. Приехав туда, я отдал пальто убитого брату. Когда он нашел в нем золото и другие вещи и спросил меня, откуда я взял столько добра, я ему сказал: не твое дело. А вскоре меня и забрали. Убийство совершил один, сообщников никаких не имел.
Преданный окружному суду, Иван Михайлов был приговорен к 12 годам каторжных работ.
УБИЙСТВО ГОТЛИБА ФОХТА
15 января около трех часов утра в сыскную полицию поступило сообщение о том, что в доме № 2 барона Фридерикса, по Орловскому переулку, по 9 лестнице, в меблированных комнатах — квартире № 33, содержимой новгородской мещанкой Еленой Григорьевой, найден мертвым в своей комнате жилец, отставной коллежский секретарь Готлиб Иоганович Фохт.
По получении этого известия я немедленно откомандировал туда чиновника, агента нашей полиции. Туда же приехали судебный следователь, товарищ прокурора, полицейский врач и иные лица судебно-полицейского ведомства.
Глазам прибывших представилась такая картина: небольшая комната, обстановка серенькая, грязная, типичная для меблированных комнат среднего сорта. Продавленный диван, перед ним — ломберный стол[18], в углу — этажерка и старый колченогий комод… Душный, спертый воздух, пропитанный пылью, папиросным дымом, винным перегаром. На подоконнике, на столе, на комоде — везде в хаотическом беспорядке лежали разные вещи вместе с остатками закуски и бутылками из-под вина, пива. Справа от входа, у стены, стояла узкая железная кровать. Кровать была застлана, но не смята. Было очевидно, что на ней в эту ночь не спали. Мертвый Готлиб Фохт лежал на полу у кровати, на спине, но левая нога его покоилась на кровати.
Одет он был в чистое нижнее белье, тоже не смятое.
Разумеется, прежде всего все внимание властей было направлено на труп Фохта. Полицейский врач Рождественской части приступил к наружному осмотру покойного.
— Ваше мнение? — обратились к врачу товарищ прокурора и судебный следователь. — Имеем ли мы дело со случаем скоропостижной естественной смерти, или есть данные предполагать насильственную кончину?
— Я не усматриваю ясных следов, признаков насилия, — ответил врач. — Правда, есть маленькие ссадины под бровями и на шее и небольшая ранка за левым ухом. Вот все, что дает наружный осмотр. Однако я полагаю, что этих данных недостаточно для картины насильственной смерти.
— Но эти ссадины, эта ранка за ухом? Чем их можно, в таком случае, объяснить?
— Видите ли, положение трупа наводит меня на мысль, — продолжал врач, — что смерть застала Фохта внезапно, в то время, когда он собирался ложиться. Он вдруг почувствовал дурноту, хотел вскочить, но уже не мог и навзничь, мертвый, грохнулся на пол. Левая нога осталась на кровати.
— Но ссадины, ссадины! — нетерпеливо допытывались товарищ прокурора и следователь.
— При падении он мог удариться… — давал, нужно признаться, уклончивые ответы врач. — Что же касается разодранной ранки на шее, то ее можно объяснить так: если мы допустим, что Фохт скончался от кровоизлияния в мозг или, скажем, от паралича сердца, то нет ничего удивительного в том, что он, почувствовав дурноту, удушие, стал инстинктивно, в смертельном страхе, рвать ворот рубашки, царапать, почти рвать шею. У многих скоропостижно скончавшихся мне приходилось наблюдать подобные явления.
