Все бы ничего, но когда Нерон в радостном порыве говорил Никию, что он его единственный друг и единственный человек, которому он всецело доверяет, тот не мог удержаться, чтобы не опустить глаза в смущении (ему все еще бывало стыдно, и он ничего не мог с этим поделать).
— Не смущайся, Никий,— говорил при этом Нерон,— это так, и тебе нечего стыдиться.
— Я не заслужил такого, принцепс,— отвечал Никий, не поднимая глаз.
— Ладно, ладно,— Нерон благодушно похлопывал Никия по плечу,— такого я тебя и люблю.
Если Поппея присутствовала при таких сценах, она неизменно кивала головой с приятной улыбкой на красиво очерченных губах, но глаза ее оставались холодны.
Праздник наконец закончился, и они возвратились в Рим. Нерон не скрывал сожаления и все твердил, что если бы это оказалось возможным, то он навсегда бы остался в Афинах.
Дорога назад была приятной. Сначала они ехали, потом плыли. Нерон все время находился рядом с Поппеей, и эти несколько дней она не тревожила Никия своими домоганиями.
Император въехал в Рим с не меньшей торжественностью, чем в Афины. Сенат в полном составе встретил его далеко за городом. Толпы народа, как и всегда в таких случаях, заполнили улицы. Правда, той радости горожан, что была в Афинах, здесь не чувствовалось. А когда процессия уже подъехала к самому дворцу, случилось и вовсе неприятное. Из толпы послышались выкрики: «Долой Поппею!» и «Да славится Октавия!». Сначала они казались единичными (солдаты бросились хватать горлопанов), потом их стало все больше и больше, а когда Нерон уже стоял на портике перед дворцом, это кричала вся площадь.
— Неблагодарные негодяи! — воскликнул он, злобно обернувшись к толпе, но его слова потонули в общем хоре.
Нерон был не столько возмущен, сколько растерян. Блуждая взглядом по сторонам, он повторял как заклинание:
— Что это? Что это?!
Командир преторианских гвардейцев и начальник гарнизона заверили императора, что к вечеру беспорядки будут прекращены, а зачинщики выявлены и арестованы. Нерон слушал их рассеянно и неопределенно качал головой: то ли соглашаясь с тем, что они говорили ему, то ли обдумывая свои мысли.
Когда же он бросился к Поппее с тем же самым:
— Что это? Что это? — она только холодно на него посмотрела, отвернулась и ушла к себе.
Он заперся в своих покоях, приказал никого не принимать (даже командиров с докладами), оставил при себе лишь Никия, признавшись ему:
— Я боюсь. Не покидай меня, Никий.
Впервые Никий видел его столь напуганным, но ни презрение, ни даже просто презрительная жалость ни разу не колыхнулись в нем. Никий смотрел на Нерона и думал: как же он любит этого человека! Ему не нужно было разбираться, за что и почему, но он твердо знал, что если потеряет Нерона, то уже не сможет жить.
Императору долго не удавалось уснуть, он ворочался с боку на бок, прислушивался к звукам на улице, к шагам за дверьми, шептал, широко раскрыв глаза, с полубезумным от страха лицом:
— Ведь они могут ворваться, Никий! Как ты думаешь, они могут ворваться?
Никий успокаивал его, говоря, что тревога императора ни на чем не основана, что народ любит его и никто из его врагов не сможет причинить ему никакого вреда.
— Да? Ты думаешь? — спрашивал Нерон, вцепившись в одежду Никия, и тот уверенно отвечал:
— Да, принцепс, никто из них не посмеет.
Так он говорил Нерону, но сам в этом уверен не был. Он знал только, что если они все-таки ворвутся, то он без страха закроет собой императора. Если им обоим суждено умереть, то Никий хотел бы умереть первым. Странно, но он даже желал, чтобы они ворвались, умереть, прикрыв своим телом Нерона,— это ощущалось теперь как счастье.
Это желание столь сильно возросло в нем, что в какую-то минуту он хотел признаться Нерону в своей связи с Поппеей. Рассказать ему все, как это всегда хочется сделать перед близкой смертью,— покаяться, очиститься. Он уже был готов начать, но, увидев несчастное лицо Нерона, сдержался, не желая приносить тому излишних страданий. Кроме того, находясь в подобном состоянии, Нерон вряд ли смог бы его понять.
Император еще некоторое время метался на ложе, стонал, бормотал что-то тревожно и вдруг уснул. Так крепко, что даже посапывал во сне. При этом рука его свесилась вниз и обняла Никия за шею (Никий постелил себе на полу, рядом с ложем императора). Когда Никий попытался высвободиться, Нерон, не проснувшись, обнял его еще крепче.
Лежа на спине, чувствуя, как деревенеет затекшая шея, Никий со злостью думал о Поппее. Как он мог довериться ей, не предупредив Нерона! То, что она сделала, возбудив толпу против себя, могло закончиться гибелью императора. И ее гибелью, конечно, тоже. Она думала, что может перехитрить всех, но безумная жажда власти затмила ее разум. Теперь она может всех погубить. Никий не страшился смерти — умереть вместе с Нероном не было страшно,— но ему стало обидно, что такое может произойти по глупости властолюбивой и похотливой женщины. Злоба душила его, он вздыхал, чувствовал руку Нерона, вздрагивавшую при каждом его движении, и, чтобы не тревожить его сон, заставлял себя не думать о проклятой Поппее. Чтобы отвлечься от нее, он стал думать об Октавии.
Октавию он не знал совсем и видел всего несколько раз. Он помнил молодую, ничем не примечательную женщину с грустным лицом и испуганными глазами. Трудно было поверить, что она дочь императора Клавдия и жена императора Нерона. Никий слышал, будто Нерон когда-то любил ее, но он не верил этому. Не верил, потому что Октавия казалась ему слишком добродетельной, слишком скучной, а Нерон более всего ненавидел скуку. И добродетель он ненавидел именно потому, что добродетель всегда скучна, всегда предсказуема.
Да, конечно, трудно сказать, что, живя с Поппеей, император сделал правильный выбор (тем более в свете того, что происходило теперь). Он, выбор, не мог быть правильным, но уж, во всяком случае, отвечал естеству Нерона, его артистической натуре. Никий вполне сознавал, что Нерон оказался посредственным актером, но что может значить игра на подмостках перед игрой в жизни — настоящей, блестящей игрой? Конечно, кровавой, но и в этом был свой артистизм.
Отдавшись таким своим размышлениям, Никий задремал только под утро. Нерон сам растолкал его:
— Проснись, да проснись же, Никий! Ты слышишь?!
Никий вскочил, оглядываясь по сторонам и ничего не понимая спросонья.
— Вот, вот! Слышишь? — Нерон показал рукой сначала на дверь, потом на окно.
— Да, да,— пробормотал Никий еще до того, как что-либо понял.
Наконец он услышал — даже прислушиваться не было необходимости — в дверь стучали, а за окном стоял шум толпы и грозные выкрики.
— Это они,— дрожащим голосом выговорил Нерон, прячась за полог ложа. Он был в ночной рубашке, мятой и грязной, нечесаные волосы торчали в разные стороны и блестели от пота.
Стук в дверь делался все настойчивее — так не принято стучать в покои императора. Переглянувшись с Нероном, Никий на цыпочках подбежал к двери. Некоторое время слушал стук, будто по его характеру и силе что-то хотел понять, наконец, собравшись с духом, спросил:
— Кто?
И услышал голос начальника преторианских гвардейцев, просивший немедленно отворить:
— Срочное сообщение для императора!
Никий оглянулся, Нерон отрицательно помахал рукой, прошептав в страхе:
— Нет, нет, не открывай!
Но Никий, повинуясь своему внутреннему чувству, протянул руку и отодвинул щеколду. Дверь тут же распахнулась, и в нее не вошел, а ворвался начальник преторианских гвардейцев, едва не задев Никия своим мощным плечом. Никий сразу же запер за ним дверь, успев разглядеть в коридоре испуганные лица жавшихся друг к другу слуг.
Сердито топая, начальник преторианцев приблизился к Нерону. Тот осторожно вышел из-за полога, все еще держась за его край рукой.
— Принцепс,— громко произнес начальник,— толпу унять не удалось, беспорядки приняли угрожающий характер!
Нерон растерянно и испуганно смотрел на него, вряд ли хорошо понимая смысл того, о чем ему докладывал начальник. А тот стал распространяться о принятых мерах, о том, что народ слишком возбужден, что сметены все статуи Поппеи и на их место поставлены статуи Октавии и что есть только два пути прекратить беспорядки: или уступить, или обрушить на толпу все имеющуюся в Риме военную силу. Еще он добавил, что солдат в Риме недостаточно, а чтобы призвать дополнительные легионы из провинции, требуется время, которого тоже нет.
— Так что же делать? — после долгого молчания произнес наконец Нерон.
— Я полагаю,— твердо заявил начальник преторианцев,— нужно уступить.
— Да, да, уступить,— кивнул Нерон,— но я не понимаю, что это значит. Уступи, если это нужно.
Лицо начальника преторианцев побагровело от напряжения, когда он сказал:
