Между ними воцарилось тяжелое молчание, которое наконец прервал Терехов, глухо спросив князя:
— Так, значит, и надеяться на тебя не надо?
— Поймите, — заговорил князь, — да я сам о нашей родине думаю. Сядет на престол московский Дмитрий Иванович…
— Вор и самозванец! — пылко перебил его Андреев.
— Пусть вор, а ежели его народ всей землей признает, то и вора царем сделает. И сядет, говорю я, он на престол московский, и сейчас все замирится. А он поляков так же, как мы, не любит.
— А кругом поляки.
— Не говори! Посмотри, сколько наших вокруг него: вот я, а со мной и казаки, и татары, и князья Раструхановы, и боярин Гордеев, и Рубец-Масальский, и Сиверюковы, да мало ли! А ляхи только с Сапегой, да и те Марии Юрьевны ради!
— Маринки-безбожницы!
— Эх, боярин! — усмехнулся князь. — Словно от слов что делается! А ссориться нам с вами нечего. Здоровье ваше!
Он встал и, осушив кубок, опрокинул его над своей головой. Терехов и Андреев сделали то же.
— Ссориться не надо, а больно везти такие вести к Прокопию Петровичу! — ответил Терехов.
— А ты его, боярин, моими словами ульсти!
Терехов покачал головой, а Андреев даже сплюнул.
Князь засмеялся, сверкнув белыми зубами.
— Ну, хорошо, — сказал он, — там видно будет, а пока что не соснуть ли нам малость? Ишь, как солнце поднялось; всю ночь прокалякали, а в полудень надо беспременно при царе быть! У нас бой назначен на площади!
— Суд? — спросил Андреев.
— Нет, так, потешный. Вы посмотрите. Оно занятно, и царя увидите… А пока что поспать!
Он хлопнул в ладоши и, когда пришел отрок, велел проводить гостей в опочивальню, а сам медленно пошел в свою горницу.
Отрок повел гостей по узким переходам на другую половину дома и оставил их в большой горнице, где стояло несколько застланных постелей. Он отрывисто поклонился и вышел.
Терехов и Андреев остались одни и тотчас легли в постели, но заснуть не могли. Разговор с князем взволновал их. Значение «калужского вора» сразу увеличилось в их глазах и внушило им смутное опасение.
А время шло. Город проснулся, и до них с улицы доносились крики, голоса, топот конских копыт и бряцанье оружия. Андреев встал.
— Нет, не заснуть! — сказал он. — Пойдем лучше посмотрим, будет хоть что-нибудь рассказать.
Терехов тотчас согласился. Они оделись и вышли.
Узкая улица была полна народу, но на них никто не обратил внимания. В это время в Калуге на каждом шагу можно было встретить как польского рыцаря, так запорожца, казака и русского воина.
В то время, к которому относится наш рассказ, Калуга была едва ли не интереснейшим из городов русских. «Тушинский вор», напуганный буйным Рожинским и шляхтой, убежал в Калугу, куда за ним последовал и Трубецкой с казаками, и основал там свою резиденцию, превратившись в «вора калужского». Часть русских бояр, еще ранее бежавших из Тушина, звала «вора» в Калугу.
И действительно, этот город для его воровских замыслов был наиболее удобен. Расположенный на Оке, он с юга был зашщцен ею, с востока его защищали высокие холмы и непроходимая чаща леса, а с запада — тоже холмы и речка Ячейка. Находясь в котловине, будучи окружен водой и лесом, этот город являлся Богом устроенной крепостью. Но еще, помимо того, он был особенно удобен для воровских целей самозваного царька и его приспешницы Марины.
Калуга была в то время порубежным городом. «Вору» надо было собирать войска, и туда тянулись и порубежники, буйная вольница, шел и казак, и литвины, и всякий жадный до наживы. Войско быстро комплектовалось: основой явились местное стрелецкое войско, казаки Трубецкого да беглые бояре со своими отрядами; затем из Тушина пришла к «вору» часть поляков, скоро явился Ян Сапега со своим четырехтысячным войском и стал во главе всех поляков и литовцев; пришли хищные киргизы; и вот через четыре месяца после бегства из Тушина «вор» снова почувствовал свою силу.
Как царь московский, он окружил себя боярами, стольниками, окольничими[112], стрельцы были его телохранителями; пышные выходы, церковные ходы, обеды, забавы и игрища — все увидела Калуга. Только не радовались калужане. Поляки с казаками своевольничали, содержание двора ложилось тяжелой повинностью на город, и обыватель только почесывался, глядя на царское великолепие пришлого «вора».
Терехов и Андреев немало дивились, ходя по городу. Они были в северной его части, у главных ворот, где стояли русские и казаки князя Трубецкого как верный оплот, так как с севера «вор» устроил искусственную защиту.
— Одначе, смотри, как все торопятся куда-то. Эй! — остановил Андреев прохожего. — Скажи на милость, куда это все идут волной?
Молодой парень ухмыльнулся и сказал:
— Известно куда! На площадь! Ныне царь там потеху устроить приказал. Биться будут! — И он ускорил шаги и замешался в общую толпу.
— Идем и мы! — потащил Андреев приятеля.
— Дорогу, гей! Сторонись! — раздались крики, отчасти заглушенные топотом коней.
Народ в ужасе бросился в сторона и прижался к домам. Андреев с Тереховым тоже едва успели отскочить, как мимо них промчались всадники в золотых шлемах, в легких кольчугах, с кривыми саблями у стремян. Впереди них в красном кунтуше[113] проскакал видный, полный поляк.
— Ишь, вскачь едут по такой улице! — сказал Аццреев с упреком.
Стоявший рядом с ним мещанин с рыжей бородой ответил:
— Сам Сапега! Он хоть народ дави — полное право имеет.
По мере того как Андреев с Тереховым приближались к площади, толпа все сгущалась. Вскоре они вошли в нее и стали уже пробираться, теснясь и толкаясь.
Был яркий весенний полдень. Солнце грело с синего неба и весело освещало приодетую толпу, в которой больше всего преобладал военный элемент, хотя виднелись и мещанский кафтан, и купецкая шапка, и серый зипун.
— Едут, едут! — пронеслось вдруг в толпе, и все разом хлынули сперва направо, потом налево.
Терехов с Андреевым, стиснутые, рванулись вперед и сразу очутились у цепи, огораживавшей место. В ту же минуту их оглушил звон литавр и бубнов, и они увидели «вора», подъезжавшего к месту забавы с пышной свитой.
Царек ехал на высокой черной лошади; рядом с ним по правую руку ехала Марина, а по левую — его шут и наперсник Кошелев. Следом за ними ехали Варвара Пржемышловская, подруга Марины, рядом с Сапегой, а там князья Трубецкой, Теряев, Раструхановы и бояре. Впереди шли шестнадцать стрельцов, расчищая дорогу, с боков шли музыканты, а шествие замыкала свита из польских всадников, казаков, киргизов и русских воинов.
Не доезжая круга, «вор» сошел с коня и направился к своему месту. Под пышным балдахином, на возвышении, стояли два высоких кресла на алом сукне, а подле них — два низких табурета; несколько поодаль, ниже кресел, были расположены полукружием с боков табуреты.
«Вор» поднялся на возвышение и сел в кресло, рядом с ним по правую руку села Марина.
— Этого-то и зовут царем? — шепнул Андреев Терехову. — Тьфу!
И правда, кроме дорогого костюма, в «воре» ничего не было царского. Невысокого роста, полный, с одутловатым лицом, он не имел ничего величественного. Толстый нос, мясистые губы, причем нижняя губа опускалась книзу, придавали ему вид слабого, безвольного пьяницы, каким он и был на самом деле.
Его безобразие еще увеличивалось от контраста с Мариной и ее подругой. Хотя заботы и тревоги наложили на лицо красавицы Марины, урожденной Мнишек, свою печать, но она все еще была настолько прекрасна, что Ян Сапега забывал свою гордость и тщеславие в ее присутствии.
Терехов испуганно толкнул своего друга.
— Дурень! Разве здесь можно говорить такое? — сказал он и вдруг побледнел. — Смотри, смотри!
Андреев увидел, как ниже на табуреты садились польские паны и киргизы, а русские вкруг становились подле и сзади царька.
— Ничего не вижу!
— А там! — Терехов указал пальцем.
Андреев увидел молодого красивого человека с черной бородкой в пышном дорогом костюме. На нем была золотая проволочная кольчуга, надетая поверх серебряного нагрудника. Шлем со стрелкой покрывал его голову, и богатая перевязь от меча, вся усыпанная яхонтами, украшала его высокую грудь.
— Князь Теряев! — сказал Андреев и с удивлением спросил: — Да разве не в Москве он?
— Вот видишь. У нас говорили, что он ушел в Тушино. А князь Огренев за него свою Ольгу прочит! — ответил Терехов, и при этом его глаза сверкнули.
Андреев знал, что еще в Рязани Терехов полюбил Ольгу Огреневу, и она его, да поперек их дороги стал сам отец, проча ей Теряева. Он сочувственно вздохнул и хотел утешить своего друга, но тут снова загремели бубны и два бирюча[114], выйдя на круг, стали кричать:
