Как хорошо я поступил, добравшись до Лондона! Моя счастливая звезда ждала меня здесь! Мое упорство было вознаграждена сторицей! Унаследованное мною упрямство моих предков сослужило мне хорошую службу! Я горжусь тем, что в жилах моих течет их кровь, что я оказался достоин своего происхождения!
В Лондоне, вторник, 24 августа 1666 года.
Знаю, моя задача будет нелегка.
Мне понадобится довольно много времени, чтобы прочитать почти двести страниц, а потом перевести их с арабского на латынь, и больше того — надо будет еще объяснить их, ведь автор вовсе не собирался писать ясно. Но в неожиданном предложении капеллана я все же усмотрел удачу, чтобы не сказать больше: знак свыше. Он предложил мне не просто вернуть себе книгу Мазандарани, а погрузиться в ее доскональное изучение, чего сам бы я никогда не сделал. Необходимость прочесть этот текст строчку за строчкой, необходимость перевести его слово в слово так, чтобы он стал понятен требовательному слушателю, — вот единственный способ выяснить раз и навсегда, действительно ли на его страницах живет тайна.
Чем больше я об этом думал, тем больше росло мое любопытство и одновременно возбуждение. Итак, мне пришлось покинуть Джибле и последовать за этой книгой в Константинополь, потом — в Геную, а оттуда — добраться до Лондона, до этой таверны, до берлоги этого любопытного пастыря, и все для того, чтобы впрячься в конце концов в решение этой сложной задачи. Мне показалось, что все пережитое мною за целый год было только прелюдией, чередой испытаний, через которую пожелал провести меня Создатель, прежде чем я буду достоин узнать Его тайное Имя.
В последнем отрывке я написал: «за целый год». Это не метафора, с тех пор, как началось мое странствие, прошел ровно год, день в день, потому что именно 24 августа прошлого года я оставил Джибле. У меня нет сейчас под рукой тетради, в которой я описал свой отъезд, — надеюсь, что Баринелли отыщет, сохранит и сумеет мне ее однажды вернуть!
Но я заблуждаюсь… Убежден, что, если бы страницы, написанные в начале этого путешествия, очутились сейчас у меня перед глазами, я обнаружил бы не слишком много общего между моим первоначальным планом и тем путем, который мне пришлось проделать. Я и не помышлял заезжать дальше Константинополя и, конечно, не собирался в Англию. К тому же я вовсе не думал оказаться здесь совсем один, оставив всех, кто отправлялся вместе со мной, и даже не зная, что с ними могло случиться. За этот год изменилось все — и мое окружение, и я сам. И только одно, как мне кажется, осталось неизменным — мое желание вернуться домой. Нет, если хорошенько поразмышлять, я уже не так в этом уверен. С тех пор как я побывал в Генуе, мне иногда случалось думать, что возвратиться я должен именно туда. Ведь в каком-то смысле я когда-то уехал оттуда. Если не я сам, то по крайней мере моя семья. Несмотря на разочарование и подавленность, испытанные когда-то моим предком Бартоломео, когда он захотел вновь обосноваться в этом городе, мне кажется, что только там Эмбриаччи могут чувствовать себя дома. В Джибле же я всегда буду чужаком… Однако моя сестра живет на Леванте, там похоронены мои родители, там — мой дом, там — моя торговля, обеспечивающая мне относительное процветание. Чуть было не написал, что там живет женщина, которую я люблю. У меня, верно, мысли мешаются… Марта уже не в Джибле, и я не знаю, сможет ли она туда когда-нибудь вернуться, не знаю даже, жива ли она еще.
Возможно, стоило бы остановиться и сегодня вечером ничего больше уже не писать…
25 августа.
Проснувшись, я взялся за дневник, чтобы вновь поговорить о датах. Я собирался заняться этим вчера вечером, но забыл обо всем из-за воспоминаний о Марте. Надо сказать, что в Лондоне существует путаница в числах и датах, о которой я и не подозревал, пока сюда не приехал. Сегодня — двадцать пятое августа, но для здешних жителей еще только пятнадцатое! Из ненависти к Папе, которого каждый здесь называет «антихристом», англичане — так же как и московиты — отказались перейти на григорианский календарь, который принят у нас уже более восьмидесяти лет.
Мне нужно было бы рассказать об этом кое-что еще, но меня уже ждут в пивном погребке. Там будут происходить наши чтения, и там я буду теперь жить. Я пообещал перенести туда свои вещи сегодня же утром.
Начиная с понедельника капеллан и трактирщица Бесс уже несколько раз звали меня поселиться у них, чтобы избежать постоянного хождения туда-сюда, которое могло бы вызвать подозрение королевской полиции. Вначале я отнекивался, желая сохранить некоторую дистанцию между мной и этими радушными людьми, знакомство с которыми я свел не так давно, чтобы делить с ними дни и ночи. Только вчера вечером, когда я вышел оттуда, чтобы вернуться в свою гостиницу, у меня возникло чувство, что за мной шпионят. Это было даже больше, чем чувство, — уверенность. Были ли это воры? Или правительственные агенты? Ни в том, ни в другом случае я не испытывал ни малейшего желания еще раз пережить подобное испытание.
Знаю, что находиться слишком близко от такого человека, как капеллан, с моей стороны опрометчиво: ведь он был некогда значительной персоной, и власти ему до сих пор не доверяют. И если бы я думал лишь о своей безопасности, мне действительно стоило бы держаться подальше. Но моя первая забота теперь не об осторожности, иначе я не добрался бы до Лондона в поисках «Сотого Имени» и воздержался бы от многих других поступков. Нет, моей сегодняшней заботой стало желание получить эту книгу обратно и уехать отсюда как можно скорее, увезя ее с собой. И, вероятно, быстрее всего достичь этой цели мне удастся, только живя рядом и чаще общаясь с этим человеком.
Устроив меня в спальне на последнем этаже, прямо над комнатой священника и подальше от оглушительного шума общей залы, Бесс уже трижды поднималась по лестнице, чтобы удостовериться, что я ни в чем не нуждаюсь.
Эти люди — приятны в общении, хлебосольны, щедры, любят посмеяться и хорошо поесть.
Мне кажется, жизнь здесь будет очень славной, но застрять тут надолго мне бы не хотелось.
26 августа.
Сегодня я должен был приступить к чтению вслух «Сотого Имени». Но мне пришлось весьма быстро прерваться по очень странной причине, которая крайне обеспокоила и взволновала меня.
Мы собрались в комнате капеллана вчетвером: он пригласил двух юношей, вроде бы своих учеников. Один из них, по имени Магнус, должен был тщательно записывать латинский перевод этого текста; другой — тот, которого звали Кальвин, намеревался записывать комментарии.
Я пишу «должен был бы», «намеревался», потому что все пошло не так, как мы предполагали. Я начал с чтения и перевода заглавия: «Откровение тайного Имени Господа всего сущего»; потом прочел полное имя Мазандарани: Абу Махер Аббас, сын Унтела, сына Унтела, сына Унтела… Но едва я перевернул первую страницу, в комнате сразу же стало темно, как будто появилось облако копоти и закрыло солнце, мешая его лучам проникать к нам в комнату. Остальные, казалось, не заметили этого происшествия.
В ту же минуту Бесс толкнула дверь и вошла к нам с пивом, что дало мне краткую передышку. Но все взгляды сразу же вновь устремились на меня, и капеллан, заинтригованный моим молчанием, спросил, что со мной и почему я не продолжаю чтение. Я ответил, что у меня — мигрень, что мне кажется, будто голову мою зажало в железных тисках и у меня потемнело в глазах. Он посоветовал мне пойти отдохнуть, чтобы мы могли продолжить наше чтение завтра.
Как только он произнес эти слова, я закрыл книгу и в то же мгновение почувствовал, что комната вновь озарилась светом. Мое состояние стало настолько хорошим, что мне пришлось тщательно это скрывать, боясь, как бы гостеприимные хозяева не вообразили, что мое недомогание было притворством.
И сейчас, когда я пишу в своем дневнике эти строки, мне кажется, что никакой темноты не было, что мне это пригрезилось. Но я уверен, что это не так. Со мной произошло что-то такое, о чем я не знаю, что сказать и что думать, — вот поэтому я и не открыл капеллану правду, когда он спросил меня, почему я прервался. Природа этого «чего-то» ускользает от меня, но наводит на воспоминания об одном происшествии, случившемся более года тому назад и которое тогда вовсе не показалось мне таинственным. Я вернулся домой от старого Идриса с подаренной мне книгой и начал листать ее, сидя в своем магазине; света вроде бы было вполне достаточно, но мне не удавалось ничего разобрать. Впрочем, накануне со мной приключилось то же самое, и этот случай поразил меня еще меньше предыдущего. Как раз тогда, когда я был у Идриса, в его лачуге. Конечно, там было ужасно темно, но не настолько, чтобы сделать страницы этой книги совершенно неразличимыми, тем более что заглавие, буквы которого не были намного больше, мне удалось прочесть без труда.
Это необъяснимое и удивительное явление, которое беспокоит, волнует и пугает меня.
