В Пататива наследных из-за отсутствия мужского потомства вождей не было, и власть перешла к старосте, но прав на владение украшениями вождя, принадлежавшим теперь клану или деревне в целом, староста не имел. Очень часто в случаях, когда вождь не имеет мужского потомства, кто-либо из мужчин, а чаще всего хитрый колдун, объявляет себя вождем, а находящиеся в его подчинении духи помогают расправиться с несогласными. Возможно, наш староста считал себя новым вождем племени.
Это в некоторой степени объясняет, какие трудности возникают перед отлично все понимающим населением, когда правительственная администрация и религиозные миссии вмешиваются в естественно сложившиеся туземные порядки и назначают своих новых правителей. Символы власти, все эти украшения, считавшиеся священными и наделенными чудесными свойствами, становятся предметами купли-продажи предприимчивых людей, вроде Майка или старого прохвоста старосты, пытающихся извлечь из этого дела личную выгоду. Таким путем бесчестность проникает в безукоризненно честную туземную среду, и воровство утверждает свои права. Все свойства, на которые мы обратили внимание во время нашей работы в Пататива, являются результатом столкновения двух культур.
Разумность населения, интерес к живописи, желание Майка научиться писанию портретов с перспективой, всеобщее и неподдельное веселье, уживающееся рядом с адюльтером и бракоразводными процессами, некоторая склонность к присвоению чужого имущества, явное стяжательство (желание получать наличными деньгами, а не табаком за позирование) — все это указывает на смешение влияний двух культур, на результат влияния белой расы.
Пататива не только христианская деревня, а миссионерская станция, и, может быть, в силу этого белого влияния боевая гондола теперь охотилась на черепах, а мы — белые женщины — смогли принять в охоте участие.
Глава двадцать пятая
— Хозяин! Хозяин!.. Аллигатор на берегу…
Это было произнесено шепотом, хотя от нас до берега было не менее двухсот ярдов.
Глаза прибежавшего с этим сообщением рабочего сверкали при свете лампы, а рот был широко раскрыт и жадно глотал воздух. Наш хозяин разразился звучным хохотом. Оказывается, рабочим было приказано немедленно сообщать, если крокодил вылезет на берег, где его можно будет застрелить. Каждый раз сообщение о появлении крокодила делалось с таким шумом, что, пока мы добирались до берега, от крокодила не оставалось и следа. Поэтому рабочим было настрого приказано не шуметь. Отсюда появился этот «шепот». Маргарет и я вскочили, как борзые при звуке охотничьего рога, но хозяин продолжал писать письма и решительно не пожелал охотиться за крокодилом.
— Возьмите ружье и застрелите крокодила сами, — сказал он нам.
Мы не заставили себя долго ждать. Крокодила мы увидели и, видимо, попали в него, так как он перевернулся от пули или от обиды животом кверху, как бревно, скользнул в воду и исчез. Если мы его и не ранили, то не потому, что плохо стреляем; в этом вы можете быть уверены. В нашу Нель можно было стрелять без промаха, как в стену сарая, отстоящую от стрелка на десять ярдов. Аллигатора должно было разнести в куски, но легенда о том, что крокодила можно убить только попаданием в глаз, видимо, имеет некоторое основание.
Самый факт нашего ночного посещения берега уже был героизмом. Хозяин плантации явно не потворствовал нашим вечерним прогулкам, даже в направлении общеизвестного храма на холме, и мы соблюдали пожелания хозяина, дабы не вовлекать его в международные конфликты, если с нами что-либо случится. Но сегодня, законно находясь ночью на берегу, мы сделали лишний выстрел в честь хозяина и еще один в честь его рабочих, собравшихся посмотреть, как мы будем убивать крокодила. Этот салют был встречен зрителями с полным восторгом, вылившимся в радостный вопль.
Была божественная ночь, наполненная мощным жужжанием мириадов москитов и освещенная полумесяцем, блестевшим перламутровым шлейфом, протянувшимся по зеркальной лагуне. Продолжая охоту за крокодилом, мы сели в нашу лодку и двинулись вдоль берега и, подобно Венере, плыли сквозь ночь в собственном сиянии. Каждое движение веслом разбрасывало снопы фосфоресцирующего света, расходящегося вокруг нас широкими кругами. Позади лодки оставался длинный, мерцающий след, а любая капля, падавшая с весла на воду, превращалась в тончайшее произведение ювелирного искусства. Повсюду сверкали отражения звезд, между которыми здесь и там выскакивали серебристые рыбы, проносясь стрелами над поверхностью воды. Во всем этом сказочном мире царила тишина, нарушаемая плеском наших весел или игрой рыб.
В рабочих казармах свет тушился в девять вечера, но никто не запрещал разводить костры на берегу, и когда мы возвращались обратно, то увидели горевший костер. Пламени почти не было видно, так как скорлупу кокосовых орехов жгут только ради дыма, отгоняющего москитов. В слабом свете костра мы разглядели оранжевые отражения голых тел нескольких туземцев. Выйдя на берег, мы спрятались среди пальм, решив посмотреть, что будут делать эти люди. Подкрадывались мы с большой осторожностью, учитывая отличный слух туземцев, а причиной нашего повышенного интереса было то, что сидевшие у костра музицировали. Несколько в стороне от костра, ясно обрисовываясь на фоне лунного света, сидел человек в такой неописуемой с анатомической точки зрения позе, что я сомневалась — сумею ли я его нарисовать. Это и был музыкант. Просунув руки под колени, он пальцами рук и ног удерживал связки бамбуковых палочек, которыми ударял по камням. Я думаю, что Далькроз пришел бы в восторг от одной идеи координирования движения конечностей. Ритм и нежная трель, издаваемые бамбуковыми палочками, походили на токкату Баха, а звуки казались мне самыми чарующими в мире.
Мелодии не было, были лишь отдельные звуки, как побрякивание бубенчиков в китайском саду или волшебных колокольчиков фей в «Сне в летнюю ночь». Мы стояли зачарованные первым знакомством с меланезийской музыкой. Здесь, на островах, мы слышали дробь небольших барабанов, обтянутых змеиной кожей, на которых туземцы отбивают ритм танца, и грохот огромных полых бревен — сигнальных барабанов. Но сейчас перед нами была свирель Пана, состоящая из четырех бамбуковых трубок. Впоследствии мы приобрели такую свирель, и Маргарет, образно выражаясь, чуть не «высвистела» свои передние зубы, пытаясь извлечь из свирели какой-либо мотив, а у туземного музыканта свирель издавала печальный многоголосый свист. Однажды мы были свидетелями, как экипаж малаитянской лодки, состоящий из шести человек, устроил в нашу честь песни и пляски. Их песни сводились к непрерывному повторению четырех нот, исполнявшихся певцами сильно в нос на протяжении доброго часа. Что касается танца, то у малаитян это были прыжки на полусогнутых ногах. Пение, танцы и дробь барабана прекращаются неожиданно, когда танцоры почувствуют усталость.
