Подумав так, Андрей явился к выводу, что донесли Юстине сами звери, иначе, варвары. Эта догадка логично вписалась в готовую схему и, более того, послужила доказательством очевидной государственной измены.
«София Юстина связана с язычниками, с дикарями, — рассуждал сам с собой Андрей Интелик. — Она всегда поддерживала их, старого Круна и этого ублюдка Варга. Этот ублюдок и донес ей обо мне; так очутились у нее пресловутые улики…».
Новая догадка вдруг мелькнула в его воспаленном сознании: «Быть может, он и самих ересиархов освободил по ее тайному приказу! Да, да!
Она велела Варгу выпустить Ульпинов… и меня привлечь к этому злодеянию, чтобы потом шантажировать отца. Ересиархов скоро изловили и убили, но улики против меня остались, и все вышло, как она хотела. Да, точно, так и было! Недаром ублюдочный варвар не понес никакого наказания. Она знала о государственном преступлении и покрыла его! Она сама преступница и еретичка! И он преступник, этот Корнелий Марцеллин: он покрывал ее и покрывает! Для виду он враждует с ней — на самом деле все патрисы заодно, против нас, против плебеев!.. И даже больше: все те ужасные слова, которые он записать меня принудил, сам он и выдумал. А может, и не выдумал. Как можно выдумать такую ересь?! Столько худых слов об императоре нормальный человек в бреду бы не придумал. Корнелий — еретик? Да, точно: еретик, ульпиновский сообщник! И все они еретики, так называемый отпрыски Великого Отца. Когда-нибудь мы это всем докажем. И народ увидит… Да, наш народ увидит все и все поймет! Когда-нибудь наступит светлый миг, мы отомстим, за веру, за обманутый народ!».
И не приходило в голову радетелю злосчастного народа, что князь Корнелий мог, как все земные люди, обмолвиться случайно и некстати…
Роману Битме он велел составить большую грозную статью о покушении на делегата, но в той статье имен не называть, греметь вовсю, чтоб стало страшно, однако не метать конкретные перуны, — а подписаться «Гурий Леонид», дабы прибавить весу и чтоб никто не догадался, какой неоперившийся искусник на самом деле сотворил грозу.
Итак, сей одаренный борзописец отбыл сочинять грозу, а юный делегат народа, врагами пригвожденный к ложу, еще подумал, глядя тому вслед: «Полезный для народа гражданин! Он будет объяснять народу правду и метким словом поражать еретиков».
Вот такой наивный человек готовился в то время стать вождем порабощенного народа Амории.
***
Оставив сына, Кимон отправился к Софии, чтобы раз и навсегда разобраться с ней.
На их счастье, с Софией он не встретился — она, как оказалось, уехала из города в Эсквилин, провожать свою подругу Медею Тамину.
А затем произойдут другие важные события, и Кимон передумает раз и навсегда разбираться с Софией.
В аэропорту София встретила Марсия Милиссина, и никто бы не поверил, что эта встреча произошла случайно.
Кстати: тем же вечером преступники, совершившие покушение на молодого делегата, добровольно сдались в руки правосудия. Собственно, у них не было другого выхода: доблестная аморийская милисия все равно бы скоро вычислила их. Как и предполагалось, преступников было трое, все они оказались плебеями, стихийными приверженцами Софии Юстины.
Еще кстати: тем же вечером в Эсквилин прибыла первая после циклона аэросфера из Астерополя, и на этой аэросфере явились архонт Метиды князь Луцилий Ираклин и верховный куратор Ордена Сфинкса мать Анастасия Коллатина; эти двое также встретились Софии в столичном аэропорту.
Впрочем, ее интересовал один лишь Марсий.
Часть пятая. ПОБЕДА
Глава сорок пятая,
в которой снова подтверждается древняя истина: свято место пусто не бывает
148-й Год Симплициссимуса (1787), 13 января, предместье Темисии, Эсквилинский аэропорт
— …Прими мои поздравления. Рад за тебя и за державу Фортуната.
Корнелий не смотрелся в кабинете твоего отца. В твоем кабинете. Еще раз поздравляю, Virgo Magna[107]!
— Не уезжай, Марс, мой воинственный бог! Ты нужен мне. Пожалуйста…
— Я нужен ей, моей несчастной матери. Мы летим в Киферополь: я, она и слуги. Там исцелят ее.
— Это он, все он, Корнелий!
— Да, он помог мне. Он принял мой рапорт об отставке, связался с лучшими врачами и представил им меня. И он лично подписал нам разрешение на вылет: к счастью, пока еще он первый министр.
— И ты позволишь вероломному злодею разлучить нас?
— Он не разлучал нас.
— Но ты меня оставляешь, Марс! Вы все меня оставили: отец, кузен, подруга… теперь и ты!
— Лукавые слова твои! Отец на самом деле от тебя сбежал, кузена прогнала ты, подруга… я б радовался на твоем месте: с такой подругой недруги излишни!
— Ты нужен мне, Марс. Не уезжай.
— Напрасные слова!
— Я люблю тебя.
— Ты любишь власть.
— Я люблю тебя, Марсий!
— Ты любишь власть, София.
— Но разве ты не знаешь, зачем нужна мне власть?
— Чтобы упиться ею.
— Ты в самом деле так считаешь?
— Я больше не хочу об этом говорить.
— Останься, Марс. Я власть люблю, то правда, но и тебя люблю я.
— А что сильнее, власть или меня?
— Это несравнимо.
— «Aeternum vale![108]», — сказал Орфей Эвридике…
— Не заставляй меня выбирать между властью и тобой. Пойми же, наконец, я не желаю выбирать! Ни один умный человек не должен отказываться от власти; только испорченный нравственно способен отказаться от обязанности помочь нуждающимся… и низко уступать свое место дурным людям: глупо желать лучше быть дурно управляемым, нежели управлять хорошо самому!
— По-моему, я это уже слышал. Но не от тебя. Никогда не думал, что ты полагаешь своей обязанность «помогать нуждающимся»… что тебе до них!
— Это сказал Эпиктет.
— Раб!
— Мудрец! Для меня важнее, что в голове у человека, нежели что у него на шее. Я гляжу на князя, обуреваемого низкой ревностью, и вижу княжеский торквес: раб тот, кто не имеет воли, чтобы вразумить самого себя!
— И снова Эпиктет?
— Нет, я. Это из моей диссертации по философии политики.
— Надо же, София Юстина читает нам мораль! Как там у Эзопа, помнишь? «Волк и пастух»! По-твоему, я похож на эзопова пастуха?!
— Марсий, приди в себя! Вернись. Посмотри на меня. Это я, я, твоя София, — разве не видишь? Тебя я люблю, только тебя, единственного моего мужчину!..
— Странно мне слышать такие слова. Я думал, у тебя уже готова другая кандидатура на роль единственного мужчины.
— Окаянный демон, я отомщу ему! Что он с тобою сделал… знаю, что! Он убедил тебя, будто натурой я ему подобна. «Да, я злодей, и я горжусь этим — но и она злодейка, такая же, как я». Это он тебе говорил? Не отвечай! Скажи лучше, позволишь ли ты ему победить нашу любовь?
— Оставь Корнелия в покое. Пойми ты наконец простую истину, София: мужчина — это не очередная звездочка на калазирисе и не предмет, который можно внести во дворец первого министра, а можно и вынести, когда он надоест. Мужчина — это не твоя собственность. Мужчина — это равный. Конечно, если он мужчина. Твоя беда, София, в том, что тебе не нужны равные. Ты самодостаточна, как вышний пик Олимпа!
— Это не твои слова, Марсий.
— Это правда, София.
— Это ложь! Мне жаль тебя, воинственный бог. Ты поддался слабости, низкой ревности, ты ревнуешь меня к власти, как какой-то варвар!
Неужели ты думаешь, что, оставив меня, ты докажешь себе, какой ты настоящий мужчина? Неужели ты думаешь, моя власть как-то умаляет тебя в моих глазах? все наоборот: я власть сама себе добуду, мне нужен ты не ради власти, а ради самого тебя. В конце концов, не ты ли сам склонял меня к борьбе?! И вот, когда я побеждаю, командуешь отбой?! Хороший генерал, de visu[109]. Я полагала, мой мужчина выше суетных эмоций. Казалось мне, ты любишь свою женщину такой, какая она есть.
— Уже не знаю, какая ты есть. Ты многолика, как Геката. А я любил тебя Венерой. Любил тебя Виртутой. Любил тебя Минервой…
— Ты должен был любить меня Софией, Марсий.
— …
— Почему ты молчишь? Ты разлюбил меня?
— Мы не можем быть вместе, София.
— Отвечай на вопрос: меня ты любишь?
— София…
— Назвался мужчиной — отвечай, не увиливай!
— Да!
— О Марс, мой бог! Я это знала, знала!
— Оставь этот порочный город. Уедем вместе в Киферон. Там чистый воздух, серебряные горы, там я куплю имение, и нас никто не потревожит…
— Я в самом деле это слышу? Еще скажи, вслед за любимым дядиным Горацием Флакком:
«Beatus ille, qui procul negotiis,Ut prisca gens mortalium,Paterna rura bobus exercet suis,Solutus omni fenore…[110]»
Хватает у тебя, однако, дерзости такое предлагать наследнице юстиновского рода! И если ты забыл, кто были твои предки, своих я помню! Proh pudor![111]
