И вдруг через какое-то время я совершенно случайно узнаю, что начальник нашего районного отдела МГБ, оказывается, имеет всего шесть классов образования. И я помню, что как-то раз во время беседы с прокурором области Яцковским мы эту тему вдруг затронули, мол, как же так, от нас требуют высшего образования, а у них всего-то… На что он хитро улыбнулся и обронил такую фразу: «А может быть, так и надо… Зато они исполнители хорошие». Это я к чему веду? Что, может быть, чекисты, потому так слепо и выполняли приказы, что не имели нормального образования…
– Но многие из ветеранов признают, что без таких жестоких мер мы бы и не остановили немцев.
– Я же вам рассказывал, что два раза побывал в окружении. Но мы в обоих случаях о чем больше всего думали – не попасть в плен! Сопротивляться всеми силами, но в плен не сдаваться. И все так думали, а не только я, потому что все прекрасно знали, что плен – это не почет.
А как было, например, под Ахтыркой, когда мы поняли, что оказались в окружении? То что вы думаете? Никакой растерянности, ничего, скорее даже наоборот, все только еще больше мобилизовались. Сразу организовали круговую оборону, тут же связались по рации с частью, которая была позади нас, согласовали сигналы для перехода передовой.
А в это время немцы успели даже проволочное заграждение установить, но мы договорились, что бросаем на него шинели и плащ-палатки. Так и сделали. Немцев там было, правда, совсем немного, и мы даже устроили с ними небольшую рукопашную, но все равно вырвались оттуда. А почему? Потому что мы не растерялись, хотя нас было совсем немного, человек пятьдесят всего. Но к тому времени мы уже, правда, научились воевать. Так что я думаю, тут больше от людей зависит, а не от «жестких» мер…
– А был какой-то момент, с которого вы почувствовали себя опытным воином?
– Только после тяжелейших боев на Курской дуге я стал чувствовать себя уверенно, настоящим командиром.
– Вот вы упомянули о рукопашной. Сколько раз за всю войну вам пришлось в них участвовать?
– Это был единственный раз, если не считать того случая, когда в бою под Герцовкой на меня бросился тот обер-лейтенант.
– Но вы почувствовали разницу? Многие ветераны отмечают, что убивать из огнестрельного оружия или холодным это совсем разные вещи. Вот вы смогли бы, допустим, убить немца ножом или лопаткой?
– Не знаю, потому что в том бою я не могу сказать, что с кем-то персонально сцепился, просто отмахивался кулаками и стрелял из пистолета… Но думаю, что смог бы. Свободно мог бы, потому что в такой ситуации человек по-настоящему звереет… Не знаю как другие, но лично я в том бою действовал словно у меня отключили сознание, лишь на одних инстинктах…
И когда мы потом опять взяли эту местность и пошли посмотреть на это поле, через которое вырывались, то увидели там обрывки снаряжения, ремней, противогазов… В общем, кто чем мог, тем и дрались.
А еще в 1942 году под Харьковом на рассвете я не видел, а слышал, как морская пехота брала одно село. Никакого «ура», один сплошной мат… Вот, кстати, сколько я ни воевал, «ура» я слышал, чтобы кричали, а вот чтобы «За Родину, за Сталина» ни разу. Вообще, человек во время боя просто звереет. Ему уже нет дела ни до какой политики, ни до чего, одно только чувство самосохранения…
– Но вы можете описать, что вы чувствовали в бою? Какое чувство превалировало?
– Я считал, что это просто как работа. Работа, которую нужно выполнить как можно лучше. Но работа тяжелая, которая зачастую требует сверхнапряжения.
– И в связи с этим у меня тогда еще такой вопрос. Почти все, кто воевал, очень высоко оценивают немцев как солдат, но, с другой стороны, сами же и отмечают, что по силе духа они нам уступали и, например, в рукопашные схватки старались не вступать. На мой взгляд, в этом есть какое-то противоречие.
– Я считаю, что немцы 41-42-х годов это были просто величайшие солдаты. И, честно говоря, тогда у меня даже иногда появлялись сомнения, как это мы сможем победить таких солдат… Например, я помню, что на меня большое впечатление произвел такой случай.
Еще когда в 1942 году я служил в трибунале, то как-то раз мне пришлось присутствовать при допросе сбитого немецкого летчика. Ему задавали вопросы, но он все время молчал и ничего не говорил. Тогда ему переводчик говорит: «Это же серьезное дело, вас же могут и расстрелять». А он в ответ только процедил пренебрежительно: «Мне наплевать на смерть…»
А уже в конце 42-го я видел, что это уже совершенно не те немцы… Было видно, что призваны из запаса, жалкий вид, сопливые, дайте ему поесть… Как-то раз на допросе пленный немец начал мне показывать, что он ранен в ноги, и слезливо просил отправить его в госпиталь. Видел я много пленных и на Курской дуге, но это уже были совершенно не те немцы. Но вот я сейчас вспоминаю и сам поражаюсь. Вроде бы шла страшная война, мы действительно ненавидели немцев, а от ненависти до зарождения какой-то симпатии был едва ли не шаг.
Например, я же вам рассказывал про случай, когда видел, как штрафной батальон пошел в разведку боем, а им навстречу вышли эсэсовцы. Так мне потом пришлось присутствовать при допросе одного из плененных эсэсовцев, и он едва ли не с восторгом рассказывал, как в этой рукопашной их крушил противотанковым ружьем какой-то младший лейтенант. И этот эсэсовец произвел на меня впечатление просто очень общительного человека, и все. Я даже подумал, что с ним вполне можно как с приятелем запросто поговорить.
И даже такой эпизод вам расскажу. Уже где-то в Белоруссии пехота взяла в плен пять немцев, но их передали мне, потому что у них совершенно негде было их держать. А там как раз была такая обстановка, что я не мог отправить их в тыл. Поэтому недели две они прожили в расположении моего учебного дивизиона. И что вы думаете? Они с моими солдатами вроде даже как подружились, и никто к ним никакой агрессии не проявлял… А уж как они были рады тому, что война для них уже закончилась.
Вот в то время я к ним внимательно и присмотрелся. Было заметно, что они и ментально и где-то даже в физическом плане отличаются от наших людей. Но мне что особенно бросилось в глаза? Как раз в это время у меня на батарее жил немец, военнопленный, из организации «Новая Германия», который по громкоговорителю агитировал немецких солдат сдаваться в плен. Причем он получал такой же офицерский паек с кухни штаба дивизии, как и я.
И вот я тогда видел такую картину, которая, думаю, для нас была бы невозможной. Сидит за столом этот пропагандист с двумя пленными, вместе обедают и разговаривают между собой на немецком. Кстати, я тогда еще спросил этого переводчика, почему пленные очень плохо понимают мой немецкий, ведь в школе я его вроде неплохо изучал. А он мне объяснил, что я говорю слишком книжным языком, к тому же у них много разных диалектов.
