И тут вздрогнул невольно.
Как странно: возвращенный грубо к действительности (странный он был человек: думал о домике в то самое время, когда Николай Аполлонович кидал ему свои фразы…) — ну, так вот: из невнятного бреда сенаторского сынка о полиции, решительном и бесповоротном отказе, Александр Иванович понял единственно:
— «Слушайте», — сказал он, — «немногое, что мне понятно, в вашей речи понятно, это — вот только что: весь вопрос в узелке…»
— «О ней, разумеется: вы мне собственноручно передали ее на хранение».
— «Странно…»
Странно: разговор происходил у того самого домика, где бомба возникла: бомба-то, ставши умственной, описала правильный круг, так что речь о бомбе возникла в месте возникновения бомбы.
— «Тише же, Николай Аполлонович: непонятно мне, признаться, волнение ваше… Вы вот меня оскорбляете: что же вы видите предосудительного в том поступке моем?»
— «Как что?»
— «Да, что подлого в том, что партия», — слова эти произнес шепоточком он, — «вас просила до времени поберечь узелок? Вы же сами были согласны? И — все тут… Так что если вам неприятно держать у себя узелочек, то ничего мне не стоит за узелком забежать…»
— «Ах, оставьте, пожалуйста, эту мину невинности: если бы дело касалось одного узелка…»
— «Тсс! Потише: нас могут услышать…»
— «Одного узелка, — то… я бы вас понял… Не в этом дело: не притворяйтесь несведущим…»
— «В чем же дело?»
— «В насилии».
— «Насилия не было…»
— «В организованном сыске…»
— «Насилия, повторяю же, не было; вы согласились охотно; что ж касается сыска, то я…»
— «Да, тогда — летом…»
— «Чтó летом?»
— «В принципе я соглашался, или, верней, предлагал, и… пожалуй… я дал обещание, предполагая, что принуждения никакого не может тут быть, как и нет принуждения в партии; а если тут у вас принуждение, то — вы просто-напросто шаечка подозрительных интриганов… Ну, что ж?.. Обещание дал, но разве я думал, что обещание не может быть взято обратно…»
— «Постойте…»
— «Не перебивайте меня: разве я знал, что самое предложение они истолкуют так: так повернут… И мне — это предложат…»
— «Нет, постойте: я все-таки вас перебью… Это вы о каком обещании? Выражайтесь точнее…»
Александру Ивановичу тут смутно припомнилось что-то (как, однако, он все позабыл!).
— «Да, вы о том обещании?..»
Вспомнилось, как однажды в трактирчике сообщила особа ему (мысль об этой особе заставила его пережить неприятное что-то) — особа, то есть Николай Степаныч Липпанченко, — ну, так вот: сообщила, что будто бы Николай Аполлонович — фу!.. Не хочется вспоминать!.. И он быстро прибавил:
— «Так ведь я не о том, так ведь дело не в том».
— «Как не в том? Вся суть — в обещании: в обещании, истолкованном бесповоротно и подло».
— «Тише, тише, Николай Аполлонович, что тут по-вашему подлого? И где — подлость?»
— «Да, да, да: где? Партия вас просила до времени поберечь узелок… Вот и все…»
— «Это по-вашему все?»
— «Все…»
— «Если б дело касалось узелка, то я бы вас понял: но извините…» И махнул он рукой.
— «Нечего нам объясняться: разве не видите, что весь разговор наш топчется вокруг да около одного и того же: сказка про белого бычка, да и только…»
— «И я замечаю… И все-таки: вы тут заладили — затвердили о каком-то насилии, я вот припомнил: и до меня дошли слухи — тогда, летом…»
— «Ну?»
— «О насильственном поступке, который вы нам предложили: так вот это намерение исходило, как кажется, не от нас, а от вас!»
Александр Иванович вспомнил (особа все тогда ему рассказала в трактирчике, подливая ликеру): Николай Аполлонович Аблеухов чрез какое-то подставное лицо предложил им тогда собственноручно покончить с отцом; помнится, что особа тогда говорила с отвратным спокойствием, прибавляя, однако, что партии остается одно: предложение отклонить; необычность намеренья, неестественность в выборе жертвы и оттенок цинизма, граничащий с гнусностью, — все это отозвалось на чувствительном сердце Александра Ивановича приступом жесточайшего омерзения (Александр Иванович был тогда пьян; и так вся беседа с Липпанченко представлялась впоследствии лишь игрой захмелевшего мозга, а не трезвой действительностью): это все он и вспомнил теперь:
— «И признаться…»
— «Требовать от меня», — перебил Аблеухов, — «что я… чтобы я… собственноручно…»
— «Вот-вот…»
— «Это гадко!»
— «Да — гадко: и, так сказать, Николай Аполлонович, я тогда не поверил… Поверь я, вы упали тогда бы… во мнении партии…»
— «Так и вы считаете гадостью?»
— «Извините: считаю…»
— «Вот видите! Сами же вы называете это гадостью; и вы сами же, стало быть, приложили к гадости руку?»
Что-то такое взволновало вдруг Дудкина: дернулась нежнейшая шея:
— «Постойте…»
И, ухватившись дрожащей рукою за пуговицы итальянской накидки, так и впился он глазами в какую-то постороннюю точку:
— «Не заговаривайтесь: мы вот тут упрекаем друг друга, между тем мы оба согласны…», — с удивлением перевел он глаза на глаза Аблеухова, — «в наименовании поступка… Ведь подлость?»
Николай Аполлонович вздрогнул:
— «Ну, конечно же подлость!..»
Они помолчали…
— «Видите, оба согласны мы…»
Николай Аполлонович, достав из кармана платок, остановился, обтирая лицо.
— «Это меня удивляет…»
— «И меня…»
С недоумением они поглядели друг другу в глаза. Александр Иванович (он теперь позабыл, что его трясет лихорадка) опять протянул свою руку и дотронулся пальцем до края итальянской накидки:
— «Чтоб распутать весь этот узел, ответьте же мне вот на что: обещая собственноручно (и так далее)… — Обещание это не от вас исходило?..»
— «Нет! Нет же!»
— «И к такому убийству, стало быть, непричастны вы мыслью, я так спрашиваю потому, что мысль иногда невзначай выражается непроизвольными жестами, интонацией, взглядами, — даже: дрожанием губ…»
— «Нет же, нет… то есть…», — спохватился Николай Аполлонович, тут же он спохватился, что вслух спохватился о каком-то своем подозрительном мысленном ходе; и спохватившися вслух, покраснел; и — стал объясняться:
— «То есть я отца не любил… И, кажется, я не раз выражался… Но чтобы я?.. Никогда!»
— «Хорошо, я вам верю».
Николай Аполлонович тут, как на зло, покраснел до корня ушей; и, покраснев, захотел еще объясняться, но Александр Иванович решительно покачал головой, не желая касаться какого-то деликатного оттеночка непередаваемой мысли, обоим им одновременно блеснувшей.
— «Да не надо… Я — верю… Я не то, — о другом я: вот вы что мне скажите… Мне скажите теперь откровенно: я, что ли, — причастен?»
Николай Аполлонович с удивлением посмотрел на наивного собеседника: посмотрел, покраснел, и с чрезмерной горячностью, с форсированной убежденностью, ему нужной теперь, чтоб прикрыть какую-то мысль, — он выкрикнул:
— «Я считаю, что — да… Вы ему помогали…»
— «Кому это?»
— «Неизвестному…»
— «Неизвестный же требовал…»
— «!»
— «Совершения гадости».
— «Где?»
— «В своей скверной записке…»
— «Такого не знаю…»
— «Неизвестный», — растерянно настаивал Николай Аполлонович, — «ваш товарищ по партии… Что вы так удивились? Что вас так удивило?»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— «Уверяю вас: Неизвестного в партии у нас нет…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пришла очередь удивляться и Николаю Аполлоновичу:
— «Как? Нет в партии Неизвестного…»
— «Да потише же… Нет…»
— «Я три месяца получаю записочки…»
— «От кого?»
— «От него…»
Оба они замолчали.
Оба они тяжело задышали и оба вцепились глазами в вопросительно вскинутые глаза; и по мере того, как один растерянно поникал, ужасаясь, пугаясь, тень слабой надежды блеснула в глазах у другого.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— «Николай Аполлонович», — бесконечное возмущение, победивши испуг, разливалось на бледных скулах Александра Ивановича, двумя багровыми пятнами, — «Николай Аполлонович!»
— «Ну?» — схватил его за руку тот.
Но Александр Иванович все не мог отдышаться, наконец, он поднял глаза, и — ну, вот: что-то печальное, что бывает во снах, — невыразимое что-то, без слов понятное всем, тут пахнуло внезапно от его чела, от его костенеющих пальцев.
— «Ну же, ну — не томите!»
Но Александр Иванович Дудкин, приложивши палец к губам, продолжал качать головой и молчать: невыразимое что-то, но понятное в снах, от него проструилось незримо — от чела его, от костенеющих пальцев.
