к своей первой битве.
Едва Стивен закрыл глаза, я сел на ящик и задумался. Сказать правду, тревожные мысли одолевали меня. Прежде всего, я не знал, как наши двадцать носильщиков поведут себя при перестрелке. Вдруг растеряются, начнут метаться? В таком случае я решил выпустить их за бому, ведь паника заразительна.
Куда больше меня беспокоила неудачная позиция нашего лагеря. Вокруг него росло много деревьев, которые послужат нападающим отличным прикрытием. Они спрячутся от наших пуль и в камышах у ручья. Но особенно меня пугал склон холма за лагерем: там и густая трава, и кустарник, и подъём — ярдов двести, до самого гребня. Если арабы обойдут нас с этой стороны, то смогут стрелять прямо в бому и сделают из нее решето. При благоприятном ветре противники либо спалят лагерь, либо нападут под прикрытием дымовой завесы. Но, по особой милости Провидения, ничего такого не произошло. Сейчас объясню почему.
Если грядет ночная, вернее, предрассветная атака, последний темный час для меня всегда самый трудный. Как правило, к тому времени все, что нужно приготовить, уже готово, остается сидеть без дела, тело и воля слабеют. Все в человеке опускается к низшей точке, словно ртуть в термометре. Ночь умирает, день еще не родился. Вся природа под влиянием этого часа. Снятся дурные сны, просыпаются и плачут дети, вспоминаются безвозвратно ушедшие, мятежный дух рвется в глубины неведомого. Поэтому неудивительно, что для меня время тянулось невыносимо медленно. Чувствовалось, что утро близко. Спящие носильщики ворочались и бормотали во сне; лев перестал рычать и ушел в свое логово; где-то прокричал бдительный петух; ослы поднялись и начали теребить свою привязь. Однако было еще совсем темно. Ко мне подкрался Ханс. При свете сторожевого костра я отчетливо видел его морщинистое желтое лицо.
— Я чувствую приближение зари, — сказал он и исчез.
Из мрака проступила массивная фигура Мавово.
— Ночь прошла, о Бодрствующий в ночи, — сказал он. — Враг если появится, то скоро.
Он поклонился и тоже пропал в темноте. Вскоре я услышал скрежет взводимых курков и бряцание копий.
Я разбудил Стивена. Тот сел, зевая, пробормотал что-то про оранжереи, потом окончательно очнулся и сказал:
— Что, идут арабы? Мы наконец сражаемся! Здорово, старина, правда здорово?!
— Здорово, что вы такой глупец! — невпопад рявкнул я и ушел рассерженный.
Я очень беспокоился за этого неопытного юношу. Если со Стивеном случится беда, что я скажу его отцу? Впрочем, нас, вероятно, постигнет одинаковая участь. Вполне возможно, что через час нас обоих убьют. Я, конечно, не имел ни малейшего намерения сдаваться живым в руки гнусных работорговцев. Слова Хасана об огне и муравейниках слишком сильно меня впечатлили.
Через пять минут все были на ногах, хотя носильщиков пришлось будить пинками. Бедняги привыкли к тому, что смерть бродит неподалеку, и ее близость не могла нарушить их сон. Впрочем, сейчас я заметил, что они встревожены и перешептываются между собой.
— При малейших признаках измены убивай подстрекателей, — велел я Мавово, и тот кивнул, как всегда молча и серьезно.
Не разбудили мы лишь спасенную нами женщину и ее ребенка. Обессилевшие, они спали в дальнем углу лагеря. Что толку их тревожить?
Сэм, которому было явно не по себе, принес нам со Стивеном по кружке кофе.
— Мистер Квотермейн, мистер Сомерс, наступил исключительно важный момент, — объявил Сэм, передавая нам кофе, и я заметил, что руки у него трясутся, а зубы стучат. — Холод стоит чрезвычайный! — продолжал он на своем канцелярском английском, объясняя симптомы, которые я не мог не заметить. — Мистер Квотермейн, вольно вам «в порыве и ярости» глотать землю и издалека чуять битву, как написано в Книге Иова, а я к сражениям не привык и отношусь к ним иначе. Мое желание — оказаться сейчас в Кейптауне, пусть даже в беленых стенах городской тюрьмы.
— Я тоже тебе этого желаю, — пробормотал я, с трудом удерживаясь, чтобы не дать ему хорошего пинка.
Но Стивен расхохотался и спросил его:
— Сэм, что же ты будешь делать, когда начнется сражение?
— Мистер Сомерс, я затратил несколько часов на копание ямы вон за тем деревом, которое, я надеюсь, защитит от пуль. В той яме я, будучи человеком мирным, стану молиться о нашей победе.
— А если арабы проникнут сюда, Сэм?
— Тогда, сэр, мне придется положиться на свое умение бегать.
Я больше не мог вытерпеть и пнул Сэма туда, куда целился. Тот мигом исчез, глянув на меня с укоризной.
Тут в лагере работорговцев, до сих пор чрезвычайно тихом, поднялся ужасный шум, и в этот самый миг первый отблеск зари заиграл на стволах наших ружей.
— Смотрите! — закричал я, моментально проглотив остатки кофе. — Там что-то происходит!
Шум нарастал, пока небо не заполонили дикие вопли и проклятия. Отчетливо слышались возгласы гнева и команды боевой тревоги, затем выстрелы, страдальческие стоны и топот.
Рассвело стремительно, что для этих широт не редкость. Еще минуты три — и сквозь серую дымку проступили десятки черных фигур, карабкавшихся вверх по склону по направлению к нам. У кого-то к спине было привязано полено, кто-то полз на четвереньках, кто-то тащил за руку ребенка — и каждый кричал во весь голос.
— Невольники атакуют нас, — сказал Стивен, хватая ружье.
— Не стреляйте! — крикнул я. — Думаю, что они вырвались на свободу и ищут у нас защиты.
Я оказался прав. Бедняги воспользовались двумя ножами, тайком переданными им нашими лазутчиками. За ночь рабы разрезали путы и теперь бежали под защиту англичан и английского флага. Приближались они ужасной толпой, многие так и не избавились от деревянных ошейников — не хватило времени, ведь арабы шли по пятам и стреляли. Опасность нам грозила серьезнейшая: если туземцы ворвутся в лагерь, то сметут его и оставят нас беззащитными перед пулями работорговцев.
