лагерем. Там он спрятался вместе с ними, и с тех пор мы их не видели. Теперь Ханс снова появился, по-прежнему размахивая рубашкой. За ним неслась огромная, сотни в две, толпа нагих людей с дубинами, камнями и обломками невольничьих ошейников. У самой бомы, из-за которой мы удивленно за ними наблюдали, невольники разделились на два отряда. Один из них побежал налево, очевидно под командованием мазиту, который сопровождал Ханса в невольничий лагерь, второй бросился направо под предводительством старого готтентота собственной персоной. Я молча смотрел на Мавово, от изумления утратив дар речи.
— Ах! — воскликнул он. — Пятнистая змея по-своему велик. Он сумел наполнить души рабов смелостью. Отец мой, ты же понимаешь, что они хотят напасть на арабов, как дикие псы на буйволенка?
Святая правда, в этом и заключался блестящий план готтентота. Больше того, этот план сработал. Ханс с вершины холма наблюдал за ходом битвы и понял, чем она закончится. Тогда он через переводчика обратился к невольникам и объяснил, что нас, белых друзей, скоро одолеют, поэтому рабам следует либо проявить храбрость, либо снова сунуть шею в ярмо. Некоторые из невольников были воинами в своем племени, с их помощью Ханс растормошил остальных. Они захватили палки, камни — все, что попалось под руку, — и по сигналу бросились в атаку. В стороне остались только женщины и дети.
Завидев толпу, арабы начали стрелять. Несколько человек они уложили наповал, но тем самым обнаружили свое укрытие. Рабы атаковали. Они раздирали врагов на части, вышибали им мозги с такой яростью, что через пять минут было убито почти две трети арабов. Уцелевшие обратились в бегство, многие из них падали под нашими пулями.
Воздаяние было ужасным. В жизни не видел, чтобы мстили с такой беспощадностью. Когда почти всех арабов перебили, отыскался старший из погонщиков — он прятался в сухих камышах у ручья. Рабы ухитрились поджечь сухостой. Думаю, спички им дал Ханс, который в начале побоища осмотрительно отступил, а к концу его вернулся на передовую позицию. Едва несчастный араб показался из горящих камышей, рабы набросились на него, как муравьи на гусеницу, и, вопреки мольбам о пощаде, буквально разорвали на куски. Упрекнуть мстителей язык не поворачивался. Если бы мы видели, как убивают наших стариков и грудных детей, как жгут наши дома, как женщин и молодежь угоняют, чтобы продать в рабство, поступили бы мы иначе? Думаю, нет, несмотря на то что не считаем себя дикарями.
Так нам спасли жизнь те, кого мы сами пытались спасти. На сей раз справедливость восторжествовала даже в африканской глуши, каковой являлся Занзибар в ту пору. Если бы не Ханс, сумевший вдохнуть мужество в сердца измученных рабов, не сомневаюсь, что к ночи мы все лежали бы мертвыми. Нам бы вряд ли удалось бежать. Да и что, даже при невероятном везении, сталось бы с горсткой чужаков в дикой стране, где на каждом шагу враги? Тем более у нас кончились боеприпасы…
— Как хорошо, что баас внял моей мольбе и взял меня с собой, — чуть позже сказал готтентот, скосив на меня глаза-бусинки. — Да, старый Ханс был пьяницей, игроком и, быть может, пойдет в ад. Но старый Ханс умеет хорошо думать, как некогда думал перед сражением у Марэфонтейна, или на холме смерти около крааля Дингаана, или сегодня утром в кустарнике. Старый Ханс знал, чем все должно окончиться! Он видел, как эти собаки-арабы рубят дерево, чтобы перекинуть мост через глубокий ручей и пробраться на холм позади лагеря, откуда они в пять минут перестреляли бы всех. Теперь, баас, в животе у меня урчит. Завтрака на холме не было, а солнце так и пекло. Мне бы каплю бренди… Знаю, я обещал не пить. Но если баас меня угостит, грех будет не мой, а бааса.
Вопреки своим правилам, я угостил верного слугу неразбавленным бренди. Он сделал глоток и закрыл бутылку. Еще я пожал старику руку и поблагодарил его. Растроганный Ханс бормотал: мол, все это пустяки, а если бы погиб баас, то и Хансу конец, так что он пекся в первую очередь о себе самом. При этом с его курносого носа скатились две крупные слезы, хотя, может, на готтентота подействовал бренди.
Итак, мы стали победителями и чувствовали себя в безопасности, ибо понимали, что горстка бежавших работорговцев больше не нападет на нас. Первым делом мы подумали о еде, ведь перевалило за полдень и животы у всех подвело с голоду. Но чтобы приготовить обед, нужен повар, и это напомнило нам о Сэме. Стивен, который от ликования пританцовывал, так что шлем, пробитый пулей, съехал ему на самый затылок, отправился искать Сэма и вскоре окликнул меня. В его голосе слышалась тревога. Я пошел на зов вглубь лагеря и увидел Сомерса у похожей на могилу норы, вырытой за одиноко растущим терновым кустом. На дне кто-то лежал, и, судя по всему, то был Сэм. Мы вытащили его, почти бесчувственного. Сэм едва держался на ногах, но не выпускал из рук Библию в переплете. В самом центре Библии зияла дыра от пули, застрявшей, помнится мне, в Первой книге Царств.
В общем, бедняга отделался испугом. После того как мы побрызгали на него водой — а воды Сэм не любил, — он довольно быстро пришел в себя и рассказал, что случилось.
— Джентльмены, будучи, как я уже говорил, человеком мирным, я сидел в своем убежище и искал утешения в религии. — (В минуты опасности он становился чрезвычайно религиозным.) — Наконец стрельба утихла, и я, думая, что враг бежал, решил выглянуть наружу. На всякий случай я держал Библию перед собой. Далее ничего не помню.
— М-да, — хмыкнул Стивен, — пуля попала в Библию, Библия стукнула вас по голове и оглушила.
— Ах! — воскликнул Сэм. — Верно меня учили: «Библия — щит праведников». Теперь я понимаю, почему предчувствие заставило меня взять старую толстую Библию, принадлежавшую моей покойной матери, а не тоненькую, подаренную мне учителем воскресной школы, — ту вражеская пуля пробила бы насквозь.
После этого Сэм ушел варить обед.
Воистину, спасение чудесное, а вот считать ли его наградой за благочестие Сэма — другое дело.
