Резко зазвонил телефон. Адель, ничего не соображая, подняла трубку. Кто-то ошибся номером. Но этот звонок вернул её к действительности.
Мама в столовой больше не плакала.
Господи! – Взмолилась Адель. – Господи! Ну, почему всё так?! Почему она должна была хватать мою розу, зачем всё это?! Маме действительно жилось несладко, всем же хочется настоящую маму, чтоб обнять, чтоб приласкаться. А тут ещё я разоралась! Я же её так люблю! Я правда люблю её больше всех на свете! Только она… она как будто вся замурованная в консервной банке и я не могу до неё ни достучаться, ни докричаться… Господи! За что это всё?!» – Адель стало так жалко маму, так грустно и так стыдно, что она заплакала. Только тихо и про себя. Она решила попросить прощения и помириться. Совесть рвала её на части.
Мама лежала на краешке дивана, поджав под себя ноги и прикрыв ступни отворотом ковра.
Мам! – тихо позвала Аделаида, подойдя к дивану. – Мам, ты спишь?
Сдохла твоя мама! – ответила мама, громко и с выражением, и повернулась к ней спиной.
С тех пор что-то словно надорвалось в душе Адель. Она очень маму жалела. Она перестала обижаться на неё по мелочам и дала себе слово как можно меньше лезть на рожон. Она поняла, почему папа не реагирует ни на какие мамины выпады, всегда и во всём ей уступает, всегда слушается. Просто он всю жизнь был очень сильным и здоровым, потом встретил маму, которая была очень болезненна и несчастна, полюбил её и решил превратить её жизнь в праздник. Вот оно, оказывается, как всё было! Только почему ей раньше об этом не рассказали? Она бы тоже оберегала маму с детства. Теперь она уже взрослая, и в таком возрасте трудно в себе что-то менять. Но это необходимо, как воздух. Надо научиться контролировать себя, и всё встанет на свои места, всё будет хорошо!
Роза была отвоёвана и теперь жила в коробке из-под шоколадных конфет. Адель вдыхала её горьковатый запах и ей казалось, что она не дома, а где-то там, в краю, где «светло от лампад». Прерывал мысли полуистерический вопль:
Аделаида-а-а! – и она понимала, что «светло от лампад» вовсе не там, где она готовится к вступительным экзаменам.
Очередное золото нашей стране принесла сборная по художественной гимнастике! На пьедестал почёта… – программа «Время» подходила к концу. На первом плане, конечно, новости Олимпиады. Аделаида порадовалась «новым успехам» и спортсменов, и хлеборобов Ипатовского района Ставропольского края.
И последнее, – радостно-парадный голос диктора, вещавшего о героях труда, вдруг стал серьёзным, – сегодня скончался актёр театра и кино… много лет проработавший в Театре на Таганке… известных песен…
Аделаида внимательно вглядывалась в экран и губы диктора.
…будет похоронен на Новодевичьем кладбище…
Она всё ещё верила, что ослышалась, слишком всё нелепо и невероятно. Молодой, нормальный, вон какие стойки на руках делает. Может, однофамилец и тоже актёр?
Может, брат. Или ещё кто-нибудь из родственников. Мозг лихорадочно придумывал отговорки, он категорически отказывался воспринимать странные слова. Так бывает, когда у тебя вытаскивают из кармана кошелёк. Хоть ты твёрдо знаешь, что клал его именно в этот карман, начинаешь шарить в других: «Может, переложил и забыл?» – тщательно ковыряешься в сумке. И нет ощущения потери, только удивление, растерянность и почти уверенность, что просто плохо смотришь! И снова идёшь по кругу, по нескольку раз засовывая руку в злополучный карман и высовывая её, словно стараешься проснуться, потому как сейчас, секундочку терпения, и всё образуется!
Он не вернётся. Как не вернётся вчерашняя радуга. Как испарится утренний дождь. Как не придёт тот, кто ушёл навсегда.
«…похоронен на Новодевичьем кладбище»…
Вот на весь телевизионный экран фотография в обнимку с гитарой… Короткий-короткий чуб… Как он ей показался на концерте тёмно-каштановым, почти рыжим? И снова, словно в далёком детстве, когда хоронили деду и казалось, что земля ушла из-под ног, будет ужасный гроб, закрытое до груди белым покрывалом тело поэта и море цветов… Город будет одновременно радоваться, чествуя новых чемпионов Олимпийских игр, и скорбеть о невозможной, невосполнимой потере. Адель бы многое отдала, чтоб проститься с тем, кто был для неё путеводной звездой! Но нет! Она живёт слишком далеко, в Городе, где на каждого мирного жителя приходится по три зека, два вольнохожденца, несколько сотен на «прикреплении» к химзаводу, где балом правят насилие и произвол, где всё лживо до мозга костей и отгорожено от мира колючей проволокой:
«Двери настежь у вас, а душа взаперти.Кто хозяином здесь? – напоил бы вином»А в ответ мне: «Видать был ты долго в пути —И людей позабыл, – мы всегда так живём!Траву кушаем,Век – на щавеле,Скисли душами,Опрыщавели,Да ещё вином Много тешились —Разоряли дом,Дрались, вешались».
Всё кончено. Как жить дальше?.. Деда навсегда остался в маленькой комнате с выпуклыми решётками на окнах. Фрукта Родина отправила выполнять интернациональный долг в Афгане! Фрукт, блин, еврей! Какого хрена ему там делать?! У Владимира Ивановича без меня забот хватает. Да и невозможно к нему заявляться просто так. Высоцкий… Высоцкий… Высоцкий… Он тоже ушёл от меня. Зато оставил мне всего себя, свой голос, и желание иметь чистую, как пение ангела, совесть. А у меня всегда будет та единственная на свете роза, которую он подарил… И что теперь? Показать маме его стихи, или ещё лучше – поставить на старенький «Аккорд» с круглыми ручками голубую плёнку, вырезанную из журнала «Кругозор» с его привередливыми конями? Так папа прибежит и скажет:
Тиши! Тиши сдэлаи! – и буква «т» у него будет с придыханием, как если б он сам себе выдавливал верхние зубы.
Начало июля выдалось очень жарким. За короткую ночь земля совсем не остывала, и Адель, не успев закрыть глаза, снова встречала душное, знойное утро, вновь и вновь опускавшееся на землю. Казалось, что солнце встаёт вовсе не рассветное, а сразу полуденное, раскалённое и вязкое.
Мама с папой выбрали для Адель город, в котором она должна была «поступать». Им нравилось, что папа сам когда-то там учился. Папа в середине июля улетел первым, чтоб, как ей объяснили, «снять квартиру». Аделаиду он должен был встречать в аэропорту через три дня. Она набрала с собой две огромные сумки книг и одну паршивенькую со сменной одеждой.
Смотри, сказала мама, – не вздумай попереться на экзамен в выпускном платье! Оно очень нарядное и экзаменаторы могут подумать, что ты из богатой и обеспеченной семьи и захотят получить взятку. А у меня нет денег на взятки. Они возьмут и специально поставят тебе «четыре». Оденься в самое простое, поняла?
Конечно, Адель как всегда всё поняла.
Мама её в аэропорт не провожала. Адель села в автобусе возле окна и с удовольствием наблюдала за сменами пейзажей. Ей всё казалось безумно торжественным. Казалось, что все знают, куда она летит и зачем. Как бы внутренне ей улыбаются, желают хорошего полёта, да и вообще – счастья!
И одной в аэропорту вовсе не было скучно. Очень даже интересно. Она себя чувствовала собранной, совершенно взрослой, самостоятельной, серьёзной и очень ответственной. Купила себе газету «Правда», показала паспорт, билет, взвесила багаж.
Самолёт вылетел вовремя, и Адель в маленьком салоне «Як-40», поудобней умостившись, старалась показать всем, какая она сосредоточенная и с каким интересом читает газету. Когда самолёт зашёл на посадку и вынырнул из белых облаков, бескрайние пшеничные поля, разделённые тонкими зелёными лесополосами, так восхитили Адель, что её захлестнуло, затопило внезапное ощущение бескрайней свободы. «За бортом! За бортом!» – запели в голове слова, которыми мама её пугала. А ведь до чего красиво, прохладно и замечательно за этим самым бортом! Могла бы, так вообще вылезла сейчас из этого самолёта, как в фильме «Экипаж», чтоб потрогать облака, или ещё лучше – насобирать их в наволочку!
Наш самолёт через несколько минут произведёт посадку в аэропорту города С.! – словно угадав её мысли, пропела в микрофон хорошенькая стюардесса. – Температура в аэропорту плюс двадцать пять градусов!
«Чудо! Чудо! – восхитилась Адель. – В Городе было сорок два вчера! Асфальт плавился, каблуки проваливались, горло жгло!»
Аэропорт оказался маленьким и уютным. Папа стоял за решёткой и махал ей рукой.
Автобус до города пришёл строго по расписанию, и это было очень необычно, потому что у них в Городе и расписания-то никакого никогда и нигде не было, а если б и было, то всё равно любой водитель приезжал и уезжал когда хотел.
Ещё ни один русский с ней не заговорил, а она уже любила их всех! Любила ехавшую с ними же симпатичную стюардессу, любила толстенную тётку-билетёршу с традиционной ярко-оранжевой кондукторской помадой под и над верхней губой, любила это жёлтый автобус, который нёс её навстречу совсем новой, какой-то чистой и умытой жизни.
