На Серебрякове был мундир гвардейского офицера, хоть довольно поношенный, а поверх мундира был надет простой полушубок, потому что стояла зима и начинались сильные морозы.
Серебряков требовал, чтобы его свели к главнокомандующему.
Волей-неволей доложили о нем князю Голицыну.
Суровым взглядом окинул главнокомандующий вошедшего Серебрякова и грозно у него спросил:
— Кто ты? изменник?
— Вы ошибаетесь, князь, я офицер и верный слуга ее величества, — с достоинством ответил Сергей Серебряков.
— Верный слуга ее величества находился между тем в Пугачевской шайке; кажись, непристойно русскому офицеру, притом гвардейцу, быть вместе со злодеем-самозван-цем, — не без иронии заметил Серебрякову князь Голицын.
— Прежде чем судить меня, бросать каменьями, вы бы спросили, ваше сиятельство, как я попал в разбойнический стан.
— К чему допрос? Измена ясна, и вы, господин офицер, будете расстреляны.
— Как, князь, без суда?
Бедняга Серебряков изменился в лице.
— Без суда предавал казни только один злодей Пугачев… Вы завтра будете судимы военным судом, приговор которого мне заранее известен, — сухо промолвил князь Голицын.
— Я прошу вас меня выслушать.
— К чему? Я знаю, вы станете оправдываться, уверять в невиновности, но я не поверю вам.
— Это, князь, жестоко.
— Может быть, но эта жестокость вызвана изменой.
— Я… я не изменник, клянусь вам.
— Повторяю, я вам не верю.
— Господи, что же мне делать, что делать? Как оправдать себя, как смыть с себя ужасное пятно, которое вы, князь, кладете на меня? — со слезами воскликнул Серебряков.
Этот крик горя и отчаяния, вырвавшийся из измученной груди молодого офицера, наконец тронул князя Голицына.
— Хорошо, я готов, господин офицер, выслушать ваше оправдание, извольте говорить.
Серебряков в коротких словах передал, как он очутился в стане мятежников, т. е. как он сидел в заключении в усадьбе князя Полянского, как на эту усадьбу напали пугачевцы и увели его с собою, как предлагали ему служить Пугачеву, — в противном же случае угрожали повесить.
— Пугачев вешал без разбора всех, как же он пощадил вас, за что? — прерывая рассказ Серебрякова спросил у него князь Голицын.
— За меня заступился его приближенный Чика, — не без смущения ответил молодой офицер.
— Чика? Слышал я и про этого злодея; по своим злодеяниям он ничем не уступал Пугачеву. Почему сей злодей был вашим заступником, господин офицер? — подозрительно продолжал свой допрос князь Голицын. Он сомневался в невиновности Серебрякова.
— Вы не верите мне, князь, и признаете все еще за изменника?
Молодой офицер, проговорив эти слова, печально поник головой.
— Ваше оправдание детски наивно; вы рассказываете, что князь Платон Алексеевич Полянский, которого я глубоко уважаю, держал вас в своей усадьбе в заключении, а за что — не говорите?
— Для вас, князь, все равно.
— Для меня — может быть, но не для закона.
— Что же, прикажите меня расстрелять…
— Этого я не сделаю, а прикажу вас отправить к главнокомандующему в Казань.
— К генералу Бибикову, — обрадовался Серебряков.
— Да, а вы его знаете?
— О, да, я глубоко уважаю военные заслуги его превосходительства Александра Ильича.
— Тем лучше, вы завтра же будете отправлены, извините, под конвоем, в квартиру главнокомандующего, — сухо проговорил князь Голицын и приказал увести Серебрякова.
LXXVI
На другой день после взятия крепости Татищевой Сергей Серебряков, Мишуха Труба и мужик Демьян были отправлены князем Голицыным с рапортом к главнокомандующему Бибикову в Казань.
Серебряков был лично знаком с Александром Ильичом и в одно время служил у него под командою.
Бибикову доложили, что князь Голицын прислал к нему с рапортом «важных изменников», взятых в плен в числе других мятежников, и что между ними был один офицер.
Главнокомандующий приказал привести пленного офицера-«изменника».
Каково же было его удивление, когда в этом «изменнике» он узнал своего сослуживца, хорошего и дельного офицера.
— Неужели ты… вы, Серебряков?! — не веря своим глазам, воскликнул Александр Ильич.
— Так точно, ваше превосходительство!.. — печально ответил молодой офицер.
— Какими судьбами… Как это могло случиться, что вы очутились в шайке Пугачева?.. Вас обвиняют в измене… Неужели вы…
— Я не изменник, ваше превосходительство!..
— Но в рапорте ясно говорится…
— Князь Голицын признает меня за изменника, он не верит ни моим словам, ни моим клятвам…
— Чтобы вас признали невиновным в измене, надо к тому представить доказательства.
— Какие же доказательства, ваше превосходительство, у меня их нет!..
— Странно… Довольно странно, господин офицер!..
— И вы, ваше превосходительство, не верите мне?.. А я было надеялся… — с горечью проговорил бедняга Серебряков.
— Что вы — изменник, я этому не верю, но вы все же должны мне объяснить, как попали к Пугачеву…
— Я… я все расскажу вам, ваше превосходительство!
— Пожалуйста… У меня есть время выслушать вас… Предупреждаю: вы должны все сказать без утайки, этим, может быть, вы себя оправдаете и смоете черное пятно, которое на вас видят некоторые, только не я… — ласково и участливо проговорил Александр Ильич, не спуская своих добрых глаз с офицера.
Бибиков усадил Серебрякова с собою рядом на диван и стал со вниманием слушать грустную страницу из его жизни.
Серебряков начал с того, как он служил адъютантом у фельдмаршала Румянцева-Задунайского, как был им послан в Петербург с важным донесением к императрице и как императрица изволила вручить ему письмо к фельдмаршалу. Не утаил он и того, как из милости попал в немилость к князю Полянскому и как однажды князь приказал его взять и несколько дней держал под замком в саду, в беседке, и потом отправил в свою казанскую усадьбу и держал его там тоже взаперти, как «холопа или колодника», и как отряд пугачевцев освободил его из неволи.
— Признаюсь, своим рассказом вы заставили меня печально удивляться, даже более, я просто поражен, как князь Платон Алексеевич Полянский мог так поступить с вами? За что обрушилась на вас его немилость? Положим, князь подчас бывает и крут, но все же умен и благороден, не станет нападать безвинно. Скажите, за что прогневался на вас князь? — выслушав рассказ Серебрякова, спросил у него Бибиков.
— Ваше превосходительство, дозвольте мне о том умолчать.
— Если вы начали со мною говорить откровенно, то и кончайте. Может, от этого многое зависит!
— Я повинуюсь вам, ваше превосходительство, и первому вам открою мою сердечную тайну… Я люблю дочь князя Полянского, — тихо и смущенным голосом проговорил Серебряков.
— Княжну Наталью Платоновну?
— Да, ваше превосходительство!
— Ну, а что княжна? — быстро спросил у молодого офицера Бибиков.
— Княжна тоже меня любит.
— Взаимная любовь, хорошо. Ну теперь мне известно, за что князь Платон Алексеевич обрушился на вас своим гневом. Он узнал про вашу любовь?
— Он застал меня с княжной в саду.
— Понимаю, понимаю! Густой, тенистый сад, лунная чарующая ночь, песня соловья, два юных влюбленных сердца и т. д. Вдруг дух злобы и мести, в образе старика князя, он махнул жезлом, и молодого голубка отрывают от голубки и сажают в клетку под замок. Так ведь, знаю. Сам был молод, сам любил лунную ночь и песни соловья. Только со мной такой беды не случилось, в клетку меня не саживали! — весело проговорил Александр Ильич.
Но эта веселость была мимолетна, скоро облако печали опять появилось на его открытом, добром лице.
— Боюсь я, Серебряков, чтобы здесь, в Казани, не угодить мне под старость в клетку, уж очень много здесь всякого накопилось сора, злобы и зависти, а матушка-царица прислала меня сюда затем, чтобы я весь сор и злобу помелом вымел отсюда. Не ведаю, удастся ли мне то совершить, а хотелось бы сослужить последнюю службу земле родной, вымести помелом крамолу и смуту… О том у Господа помощи прошу… Бремя куда тяжело — не по моим слабым силам!
Проговорив эти слова, главнокомандующий печально поник своею головой, которая серебрилась от седых волос; хотя Бибиков был и не стар, но от забот и непосильного труда он рано поседел. Да и нельзя было не поседеть ему: великую, ответственную службу нес он на плечах своих, не зная ни отдыха ни покоя.
— В рапорте князь Голицын мне пишет, что ты и двое мужиков, что с тобой приведены сюда, находились будто, по его догадкам, на службе у Пугачева и тем свою жизнь спасли от виселицы, — после некоторого молчания спросил Бибиков у Серебрякова, переходя с вежливого «вы» на дружеское «ты».
