— А как думаете вы, ваше превосходительство?
— Я уверен, голубчик, что беглому каторжнику-само-званцу ты служить не будешь…
— Ваше превосходительство, я не знаю, как мне и благодарить вас за ваше правдивое мнение о мне, я скорее бы себя убил, чем стал слугою Пугачева! — с чувством проговорил молодой офицер.
— Верю, голубчик, а все-таки ты мне скажи откровенно, как это ты петли избежал?.. За что, про что помиловал тебя проклятый Пугачев?..
— Чика, его приближенный, взял меня к себе, чтобы я у него, безграмотного, писарскую должность исправлял, — откровенно ответил Серебряков.
— Так, так… тем ты и спасся от виселицы?
— Точно так, ваше превосходительство!..
— Ну, это нельзя почесть за службу самозванцу, ты учинил то нехотя, не желая напрасно потерять свою жизнь… В этом никакого преступления я не вижу…
— Как мне благодарить ваше превосходительство?.. — радостным голосом воскликнул Серебряков.
— Не за что, голубчик, я только не нашел тебя виновным, поэтому и от ответственности освобождаю… А если бы я узнал, что ты, русский дворянин, служишь самозванцу Пугачеву, в ту пору не помиловал бы я тебя, будь ты мне хоть брат родной. Служба требует справедливости… ни брату, ни свату, ни милому другу мирволить не буду… Ты у меня побудешь или в Москву поедешь?
— Как вы прикажете?
— Приказывать тебе я не могу, а советовать могу. Не спеши в Москву, поживи здесь… Хочешь на службу, и службу тебе дам, мне крепко нужны честные и правдивые служаки, а такими я здесь не богат.
— Я с радостью готов служить под начальством вашего превосходительства!
— Только, голубчик, ты ведь без вины виноватым оказываешься. Тебе государыня изволила вручить письмо для передачи фельдмаршалу Румянцеву-Задунайскому, и ты…
— Я не мог исполнить волю ее величества, потому что все время находился в заключении.
— Понимаю, потому и называю тебя без вины виноватым. Но все же императрица станет, пожалуй, на тебя гневаться. А письмо-то у тебя находится?
— Как же, у меня… Я берегу его как святыню.
— Береги, береги. А вот тебе, Серебряков, мой совет: останься у меня. Я здесь найду тебе дело, у меня дела по горло, а рук нет. Об тебе я отпишу в Питер, все подробности выставлю, постараюсь обелить тебя, героем тебя назову. На самом деле ты такой и есть.
— Помилуйте, ваше превосходительство, какой я герой!
— А разве не геройство самозванцу в глаза сказать, что он есть за человек?.. Над тобой, голубчик, ведь петля висела, нет, что ни говори, а ты герой.
— Я постараюсь, ваше превосходительство, это почетное название заслужить, вполне доказать его на деле.
— Докажи, докажи, Серебряков, я в ту пору о тебе вторую грамотку составлю, награды тебе буду просить.
— Премного благодарен, ваше превосходительство! — Серебряков низко поклонился главнокомандующему.
— Успеешь благодарить после, а теперь научи, как о тебе в Питер писать… Тут выходит дело щекотливое, нешуточное: правду писать, надо князя Полянского припутать и его дочь, а впутывать их мне не хочется, я уважаю и что Платона Алексеевича, а также и его дочь — примерную девицу. Никакого пятна класть нам на них не приходится, так я говорю или нет?
— Совершенно так, ваше превосходительство, я только что хотел вас о том просить.
— Вот и давай думать, как князю Полянскому сухим из воды выйти. Только ты уже, голубчик, думай, а у меня, чай, сам знаешь, много других дум в голове, те думы, пожалуй, поважнее будут. Ну, прости покуда… Тех мужиков, что с тобою ко мне привели, отдаю в твое полное распоряжение, запиши их хоть в ополчение: люди, говорю, нам нужны. Жить ты будешь при мне. Я к себе тебя адъютантом назначаю. Горницу, где будешь жить, покажет тебе мой денщик. Ступай!..
Бибиков протянул Серебрякову руку, которую тот с чувством пожал.
Теперь бедняга Серебряков вздохнул свободнее: за него есть кому заступиться, на генерала Бибикова, честнейшего и правдивого, он надеялся.
LXXVII
Разбитый наголову Пугачев поздним вечером прискакал в Берду только с четырьмя своими приближенными; между ними был Бородин.
Пугачев был бледен и сильно встревожен.
— Бородин, неужели всему конец… А? — подавив в себе вздох, спросил самозванец у своего приближенного.
— А я почем знаю!.. — мрачно ответил тот.
— Да нет, мы еще погуляем по матери сырой земле!.. Попьем винца и поиграем с боярами. Ведь так?..
— Может и так, а может, скоро и с нами расправа начнется и угодим мы в петлю.
— Типун тебе на язык, собака! — прикрикнул Пугачев на своего приближенного.
— Ругайся не ругайся, а петли нам не миновать, — ворчал Бородин.
— Ты получишь ее раньше, чем думаешь, если не дашь каши своему проклятому языку! — грозно крикнул Пугачев.
Бородин замолк, но затаил в сердце злобу к Пугачеву.
Опасаясь наступления князя Голицына и вылазки из Оренбурга, Пугачев приказал тотчас же сменить с караула всех крестьян и солдат, а на их места поставить яицких казаков как людей, более ему преданных и более опытных в сторожевой службе.
В Берде еще не знали о поражении Пугачева, и потому распоряжение это удивило многих казаков.
— Что за чудо, что нас сменяют не вовремя и гонят целыми толпами в Берду? — спрашивали караульные друг друга, а кто полюбопытнее обращались за разъяснениями к своим «командирам», а те, сами не зная ничего, шли в «военную коллегию».
В числе явившихся в главное управление самозванца был Хлопуша. Он застал в комнате одного писаря, от которого не получил удовлетворительного ответа.
— Тебе что за нужда, — сказал писарь, — знал бы ты свое дело да лежал бы на своем месте. Вот и все!
Хлопуша отправился к Творогову и проходя по улице, увидал, что яицкие и илецкие казаки укладывают на воза свои вещи.
— Что это значит? — спросил Хлопуша.
— А это те казаки, — уклончиво отвечал Творогов, — что приехали из своих мест за хлебом и теперь собираются домой. Я с ними жену свою отпускаю, а ты поди распусти свою команду.
Хлопуша исполнил приказание и пошел было к Шигаеву, но тот ушел из дома с Чумаковым и Бородиным.
Бородин, как очевидец всего происшедшего под Татищевой, был уверен, что дело, затеянное яицкими казаками, окончательно проиграно, и потому в тот же вечер отправился к Шигаеву и рассказал ему происшедшее.
— Знаешь ли ты, нашей волюшке конец настал! И надо бежать, пока можно…
— Как, разве ты хочешь бросить царя? — спросил Шигаев у Бородина.
— Вора-самозванца ты царем называешь… Больше я ему не слуга…
— Ох, Бородин, поберегись…
— Ты как хочешь, Шигаев, а я убегу… в Оренбург поеду с повинной.
— А как тебя там повесят!
— Повинную голову и меч не сечет… Куда бы хорошо было связать нашего самозванца да к Бибикову!
— Поди-ка скрути, скорее он тебя скрутит да в петлю!..
— Руки коротки… Было время да прошло!..
Казак Григорий Бородин выполнил задуманное и бежал с повинной в Оренбург.
Эта измена произвела сильное впечатление на Пугачева. Он упал духом и догадывался, что расплата за все его злодеяния близка.
Пугачев не стал более скрывать, что под Татищевой его разбили наголову, и ранним утром призвал к себе своих приближенных Максима Шигаева, Андрея Ветошнова, Федора Чумакова, Ивана Творогова, Тимофея Падурова и Коновалова.
Он рассказал им о своем поражении и обратился к ним за советом, как быть, что делать.
— Как скажете, детушки, как посудите, как быть, куда идти?
— Мы сами не знаем…
— Одно знаем: пришла беда — растворяй ворота!..
— Надо спасать свои животы…
Отвечали ему приближенные. Они были хмуры и мрачны.
— Я так думаю, братья-казачество, что нам способно теперь пробраться степью… через Переволоцкую крепость в Яицкий городок. Крепость мы возьмем непременно, укрепимся как следует и станем защищаться.
— Твоя власть, государь, куда ты, туда и мы.
— Поедем лучше, царь, под Уфу, — говорил Творогов, — а если там не удастся, то будем близко Башкирии и там найдем спасение.
— Не лучше ли, — заметил Пугачев, — нам убираться на Яик, там близко Гурьев городок, в коем еще много хлеба оставлено, и город весьма крепок и силен.
Эти последние слова были поддержаны и Шигаевым.
— Пойдем в обход на Яик, через Сорочинскую крепость, — сказал он.
Решаясь двигаться по этому направлению, Пугачев послал казака за Хлопушей.
Тот пришел тоже мрачный и угрюмый.
— Ты много шатался по степям, — сказал Пугачев, — так не знаешь ли дороги общим Сыртом, чтобы пройти на Яик?
— Этой дороги я не знаю, — отвечал Хлопуша.
— Тут есть хутора Тимофея Падурова, — заметил Творогов, — и он должен знать дорогу.
Однако Падуров не брался быть провожатым по степи в зимнее время.
