Военная служба не слишком обременяла меня. В иные дни я только появлялся к обеду в офицерском казино. Как меня заверил командир, он заботился прежде всего о том, чтобы обеспечить себя такими офицерами запаса, в плоть и кровь которых въелась бы добрая старая традиция; что касается военного обучения резервистов, то оно интересовало его лишь во вторую очередь.
Батальон жил спокойной жизнью. После короткого и бескровного похода в Судетскую область личный состав был занят приведением в порядок повозок и истрепавшегося обмундирования.
Иногда я присутствовал на занятиях, посвященных поддержанию внутреннего распорядка. Солдат учили приемам скользящего охвата шейки приклада при стрельбе или автоматической подаче вперед и откатке пулемета. Я наблюдал то же тупоумие, которое отталкивало меня еще двадцать лет назад в Потсдаме. Не стали привлекательнее и упражнения на казарменном дворе.
«Достижением» по сравнению с временами кайзера Вильгельма была «отдача чести на марше посредством применения германского приветствия». Старый парадный шаг уже сам по себе, без поднятия правой руки кверху, казался мне несколько комичным. В каждом эскадроне имелись новобранцы, которые выглядели при этом так испуганно и глупо, что вызывали смех и слезы. [229] Мне особенно запомнился рядовой Щванц, который с большим усердием, но без малейшего успеха выбивался из сил, чтобы четко и к удовольствию начальства выполнять это судорожное движение. Я никогда не забуду его испуганных преданных глаз, когда его чересчур большой стальной шлем нечаянно съезжал при этом на левую сторону лба.
Не считая нескольких нагловатых молодых лейтенантов, в части, как казалось, не было нацистов. Из всех окон казармы неслась громкая джазовая музыка люксембургского радио. Люди говорили, что слушать геббельсовские радиопередачи слишком скучно. Многие бранили нацистских бонз и утверждали, что для них самым большим удовольствием было бы заполучить в свои руки какого-нибудь коричневого главаря, увешанного побрякушками, и хорошенько муштровать его, как рекрута. К политике относились с пренебрежением и считали, что солдат по-прежнему является первым человеком в государстве и должен быть им в дальнейшем.
Только против Гитлера не разрешалось говорить ни слова. Теперь он стал предметом безграничного восхищения даже для тех, кто раньше, пожалуй, издевался над богемским ефрейтором.
— Даже великий полководец Мольтке, — объявил мне командир моего эскадрона ротмистр фон Люттвитц, — не дошел до того, чтобы победоносно закончить поход, не потеряв ни единого человека.
По мнению Люттвитца, укрепления в Чехии были настолько сильными, что лучшему военачальнику пришлось бы пожертвовать при их штурме по меньшей мере сотней тысяч солдат. Гитлер взял их без единого выстрела.
Несколько огорчила ротмистра речь, с которой «фюрер», как передавали, обратился к офицерам в Эгере. Он якобы изрек:
— Лишь потому, что я не мог еще полностью положиться на боевую силу своего вермахта, вы, господа, видите меня сегодня в этом скромном местечке, а не в пражском Бурге{37}. [230]
Не только Люттвитц, но и все остальные были твердо уверены в том, что в соответствии с этим заявлением им предстоит выступить на завоевание Праги. Казалось, что назначен уже и срок. Снова повсюду говорили о мартовских идах. Пусть даже большинство офицерства и не питало особых симпатий к нацистам и их методам, но за вождем, который обещал им каждые полгода бескровный победоносный поход в чужую страну, они были готовы идти в огонь и воду.
Мое обучение закончилось 9 ноября. На следующий день я поехал в Лааске. Ночь с 9-го на 10-е вписана в книгу истории позорных лет Германии. Это была печально известная ночь погромов. 10-го около полудня я вместе с Вилли проезжал через Берлин. Чтобы посмотреть, что там произошло, мы поехали через Тауенциенштрассе и Курфюрстендамм, где находилось большинство еврейских магазинов. Лишь с трудом можно было пробраться через толпу. По тротуарам тянулись бесконечные вереницы зевак, разглядывавших разбитые окна и разграбленные витрины. Из оконных проемов сгоревшей синагоги на Фазаненштрассе еще выбивались черные клубы дыма. Время от времени нам приходилось сворачивать перед закрытыми полицейскими автомобилями, которые гудками прокладывали себе дорогу через толпу. Разумеется, они везли в полицей-президиум арестованных евреев.
Меня поразило жуткое молчание десятков тысяч людей, прогуливающихся взад и вперед. Было ясно, что подавляющее большинство берлинцев с возмущением и отвращением восприняло «шалости» Геббельса.
В Лааске ночь погромов тоже не прошла бесследно. В городе Путлице жил один-единственный еврей — часовщик Леви, который провел там всю свою жизнь и был женат на дочери почтмейстера, заведомо не являвшегося евреем. Леви был прилежным ремесленником и безобидным обывателем и никогда ни с кем не ссорился.
Ни один из жителей Путлица не тронул бы волоса на его голове. Поэтому, чтобы ему «всыпать», отрядили нескольких хулиганов из Перлеберга. Они разгромили мастерскую Леви, разорили квартиру, вывалили запас варенья в распоротые перины и, наконец, устроили на улице костер из обломков. Леви, получивший несколько переломов и ранений, много дней находился между жизнью и смертью и лежал в каморке, которую с трудом соорудила его жена из того немногого, что еще годилось к употреблению. [231]
На следующее утро мой брат Гебхард шел по улице и увидел, как г-жа Леви подметает осколки у своей двери. Он осторожно огляделся, чтобы посмотреть, не наблюдает ли кто-нибудь. Казалось, что вокруг нет ни души. Поровнявшись с г-жей Леви, он незаметно уронил на ее совок бумажку в пятьдесят марок. В ответ послышалось тихое «спасибо».
В тот же вечер г-жа Леви прислала к нему ребенка с запиской, которая гласила: «Меня вызвали в полицию, и я не могла отрицать. Вас видели. Но я назвала меньшую сумму — двадцать марок».
Допросили и самого Гебхарда, а протокол отправили в Перлеберг, в гестапо. Когда несколько дней спустя начальник перлебергского гестапо собственной персоной появился у нас, все мы думали, что Гебхарда сейчас возьмут. Но нет, этот господин прямо-таки исходил «человеколюбием»:
— Господин барон, ради вас я ночей не спал и сам ездил в Потсдам, чтобы там, в правительственных инстанциях уладить это скверное дело. Ведь было бы позором, если бы нам пришлось арестовать вас, одного из лучших сельских хозяев во всем округе и члена нашей старейшей дворянской семьи. К своей радости, могу вам сказать, что в Потсдаме я добился успеха.
У нас гора упала с плеч. Но, как у сатаны, конское копыто вылезло не сразу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
