мне теперь находятся. Все бумаги, касающиеся моего последнего путешествия, сожжены мною, и потому всякое об них разыскание будет тщетно. Всякие расчеты с хозяином трактира «Париж» кончены мною по 7-е число сего мая, буде за 7 мая окажется какое требование, то покорнейше прошу департамент приказать удовлетворить из означенных выше денег. 8 мая 1839 года в 3 часа утра. Виткевич”.
Что же произошло в течение недели до злополучного ночного выстрела? И что это был за выстрел – самоубийство? Или убийство? Поразительную осведомленность проявил английский историк, бригадный генерал Перси Сайкс. “После возвращения Виткевича в Петербург, – писал тот, – ему было отказано в аудиенции у гр.[576] Нессельроде, заявившего, что “не знает никакого поручика Виткевича, хотя слыхал об авантюристе с такой фамилией, который недавно занимался интригами в Кабуле и Кандагаре”. Виткевич, зная о недавнем британском протесте и полагая, что является жертвой бездарного Нессельроде, написал ему письмо, полное упреков, и пустил себе пулю в лоб”. На деле Виткевич очень точно и четко выполнял полученную инструкцию, о которой было известно широкому кругу лиц, и мы полагаем поэтому, что Нессельроде вряд ли мог сделать подобное заявление. К тому же оставленная Яном записка вовсе не содержит упреков в чей бы то ни было адрес. С заданием он справился блестяще, даже по оценке самих правительственных кругов»[577].
Бух рассказывал Зану о том, что заходил в номера «Париж» и видел мертвого Виткевича. О случившемся он узнал от Адольфа Штакельберга, их коллеги по Оренбургской пограничной комиссии. «Это поразило меня ужасно», – вспоминал Бух. Вместе со Штакельбергом они побежали на Малую Морскую и обнаружили там жандармов, которые оцепили гостиницу. С трудом удалось проникнуть внутрь, но лишь заполнив специальную анкету, указав все свои данные. Таково было распоряжение Бенкендорфа. «Мы, конечно, подчинились и впущенные в номер, увидели обнаженное тело красивого и атлетически сложенного Виткевича с простреленной в висок головой»[578].
Штакельберг поведал Зану о своем разговоре со слугой Виткевича, киргизе, которого хозяин называл Дмитрием. Мог ли это быть тот самый слуга, который отправился с Яном в путешествие в июне 1836 года и который по документам проходил как «Турганбай»? В России жители Средней Азии очень часто для удобства выбирали себе русские имена.
Вот что поведал слуга в пересказе Штакельберга:
«Господин провел… вечер весело, в компании друзей и вернулся домой в седьмом часу. Говорил, что ему уже тридцать лет, что он все еще не женат и может покончить с собой. Приказал подать чаю и приготовить на столе все для письма. Потом отослал меня и, запирая комнату, сказал: “Не буди меня рано, как обычно, и не заходи, пока не попрошу”. На следующее утро я несколько раз заходил в прихожую, около восьми, девяти и десяти, но ничего не слышал. Около одиннадцати стали собираться посетители, позже еще двое из министерства пришли. Это было странно, почему он так долго спит, начали стучать, в конце концов, вызвали полицию, взломали дверь и нашли его мертвого…
Говорят, что застрелился, что два письма оставил, одно из которых запечатанное, кому и о чем, не знаю, а бумаг – никаких, все сжег. Похоронили на Волковом поле, рядом с могилой Тормасова, который служил в том же министерстве и такой же смертью помер. На похоронах никого не было»[579]. Имеется в виду, что никто не пришел попрощаться с покойным из числа родных и близких, хотя это выглядело, по меньшей мере, странным. Особенно зная, что в городе оставались Зан, Бух, брат Перовского, Штакельберг и немало других людей, с которыми поддерживал дружеские или приятельские отношения Виткевич.
Из материалов АВПРИ известно, что организацию погребения поручили сотрудникам Азиатского департамента – титулярному советнику Чинкулову и его помощнику Прейсу. На затраты им было отпущено 156 рублей и 75 копеек[580]. Однако архивное дело, в котором отложились связанные с этим документы, отсутствует. Как и другие «малозначащие» дела, оно подлежало уничтожению под видом «макулатуры» в период эвакуации в 1941 году.
Итак, кроме Чинкулова и Прейса никто не пришел проводить Виткевича в последний путь. Правда это или нет? Трудно утверждать однозначно. Ведь в данном вопросе мы опираемся на слова слуги, причем в интерпретации Штакельберга. А логика в рассказе простолюдина не во всем просматривалась.
«Провел субботний вечер весело, в компании друзей», а, вернувшись, тут же стал жаловаться на одиночество и поделился своим намерением покончить с собой. Такие доверительные отношения были со слугой? Не исключено, конечно…
Штакельберг был человеком солидным, тайным советником (позднее входил в Совет при министре внутренних дел), по отзывам (например, Буха) отличался порядочностью и щепетильностью. Привирать не стал бы. Однако что-то мог неверно запомнить, поскольку находился в сильном волнении.
Переданная им информация не согласуется с данными Михала Бернштейна, автора книги о «черных братьях», вышедшей в Варшаве в 1906 году. В его изложении верного слугу Виткевича, киргиза по имени Дмитрий, нашли рядом с телом хозяина, живого, но с пробитым черепом[581]. Если слуга находился в таком состоянии, то, понятно, никакого разговора со Штакельбергом получиться не могло. Только вот сказанное Бернштейном ничем не подтверждается, видно, этот автор опирался на различные, причем непроверенные слухи. Так, он вслед за Сайксом акцентировал «зловещую» роль Нессельроде, причем в его интерпретации министр не отказал Виткевичу в аудиенции (это еще было бы полбеды), а принял его, чтобы хорошенько отругать. А затем у Яна будто состоялась беседа на повышенных тонах «даже, как говорят, с самим царем»[582]. Немудрено, что после этого штаб-ротмистр находился в расстроенных чувствах и пустил себе пулю в висок.
Такого рода трактовка с самого начала пришлась по вкусу англичанам, тому же Роулинсону. Мол, Виткевич сделал не все так, как ему было велено, царское правительство от него отреклось, «и он вышиб себе мозги»[583]. Об этом же писал литовский автор А. Янулайтис[584].
Что же получается – Виткевич хорошо послужил России, а она отплатила ему черной неблагодарностью. Евсевицкий приводит высказывания в этом ключе политического ссыльного, одного из «польских сибиряков» Агатона Тиллера, а также участника восстания 1830–1831 годов графа Владислава Замойского[585].
Все это годится для броского сюжета, но реальными доказательствами не подкрепляется.
На фоне подобных фантазий зарождаются сомнения и в утверждении Бернштейна о том, что имело место нападение на слугу. Очевидно, это выдумка, слуга не пострадал, и его разговор со Штакельбергом действительно имел место.
Обратим внимание на то, что в приводившихся Штакельбергом «показаниях» слуги упоминались два письма, в
