Последний раз она видела эту машину, когда её везли в металлолом. Всю искореженную. Как и он сам. Вся дверца машины, откуда свешивалась его голова, была в крови. В морге она так и не стала смотреть на него. Её не смогли заставить смотреть на него.
И вот он теперь явился в своем грузовике, вот тут на улице, сейчас он откроет дверь и скажет: «Залезай!»
Уж он-то знает, что делать. Он разыщет этого паршивого дружка Джейми, который стащил у неё деньги, и заставит вернуть их. Затем он его отметелит. Одной левой. Он на это мастак. Он всегда кого-нибудь колотил. Сукин сын… Так не следует говорить о мертвых. Как только она произнесла это, машина вильнула, чтобы задавить Лаки.
Но Лаки увернулся.
Машина промчалась мимо, и она увидела, что в ней был тот, о ком она подумала. Он посмотрел на неё так, как будто бы ему нет до неё никакого дела. Но он узнал её, и она узнала его, он поддал газу и грузовик уехал.
Она помнила кровь. Все делали вид, что жалеют её. Все они лицемерно говорили: «Ох, Лайла, какая жалость!». Но это было лишь притворство. Они ненавидели его так же, как ненавидели её. Ублюдок. Не следует так говорить о мертвых, но ведь он таким и был. Она говорила ему то же самое, пока он был жив. Теперь уж нечего менять. Это ведь правда.
Когда она завернула за угол, то увидела: вот он, замок! Лаки нашёл его! Но он оказался совсем не там, где она думала. Она поняла, что можно свернуть здесь и спуститься к парку и цементному складу, и лодки тоже вроде бы там.
Какой хороший пёс! Он всегда был такой. Кто-то видимо прислал его с острова, чтобы указать ей путь. Теперь можно пойти на корабль, подождать капитана, и тот отвезёт её вниз по реке на остров.
Она не очень-то хорошо помнит цементный склад. Он чем-то пугал её. Он был похож на вольер со львами. С другой стороны были ступени, и совсем не знаешь, кто там поджидает тебя. Она медленно прошла мимо, считая шаги…
Она ничего не услышала, но была испугана…
Сделала ещё шаг вперёд. Что ещё поделаешь? Надо пройти мимо. Она затаила дыханье и повернула за угол…
Вот она, пристань для яхт! И полноводная река. Всё на месте! Ух, как приятно вернуться назад. Она услышала, как канаты постукивают на ветру: тук-тук-тук.
У ворот яхтклуба какой-то негр что-то стал ей говорить, но она не ничего не поняла. Он размахивал руками, показывал ей что-то, но не помешал ей пройти мимо него на яхту.
Она прошла по пирсу, и вот он её корабль! Лаки нашёл всё-таки дорогу.
А где же он сам?
Она поискала его глазами, но того нигде не было. Она позвала, но он не появился. Она посмотрела на реку, не поплыл ли он обратно на остров, но увидала лишь огни вдалеке, размытые дождём.
Переступив через лееры судна, она уселась в рулевой рубке. Как хорошо всё-таки посидеть снова! Зубы у неё стучали, одежда промокла насквозь, но теперь это было неважно. Ей всего лишь надо теперь дождаться капитана, и они отправятся на остров.
На реке поднялось волнение. Оно было заметно по свету, мерцавшему на верхушках волн. Судно приподнялось и качнулось, а чуть погодя всё успокоилось.
Вода у борта была грязной, на ней было много мусора. Там плавали обломки старых пластмассовых бутылок, грязные водовороты пены, водорослей, каких-то веток, мертвая рыба, зацепившаяся за одну из них. Рыба неуклюже висела боком, и часть её была обглодана. Затем ветка с рыбой поплыла дальше, и Лайла почувствовала запах рыбы. Затем ветка вернулась, попала в водоворот, завертелась в его центре и исчезла.
Мусор всё время кружился в водовороте. Казалось, что он засасывает весь мусор на дно реки. Она вспомнила, как наблюдала за рыбами когда-то. Одна из них всё время заваливалась на бок, а остальные набрасывались на неё и кусали. Затем она выпрямилась. Но некоторое время спустя снова завалилась набок и не смогла подняться. А остальные набросились на неё, и она больше не сопротивлялась.
Хоть бы они не трогали Лаки, пока он плывёт обратно на остров. Если только замешкаться, рыбы сожрут тебя живьём. Нельзя показывать виду, что ты замешкался, иначе они накинутся на тебя.
Они не посмеют грызть Лаки.
Ну что же нет до сих пор капитана?
Ей так уж надоело быть на этом берегу. Она готова даже пуститься вплавь. Она понятия не имела, когда придёт капитан, а ждать его больше не хочет.
Лайла сняла свитер. Без него лучше.
Затем опустила руку в воду.
Вода теплая! Действительно тепло тут у реки. Если поплыть на остров, то холодно больше не будет.
Она снова стала смотреть в воду.
Ей не хочется больше мёрзнуть. Ей так надоело бороться с холодом. Бросить всё. Пусть будет как будет.
Просто бросить. Вот из воды торчит рука. Рука торчала в том месте, где раньше была ветка, тянулась, чтобы её взяли. Рука подплыла ближе, а затем небольшой бурун отнёс её дальше. Из воды торчала детская рука. Рука младенца.
Ручонка торчала из воды. Детская рука. Она разглядела пальчики. Но рука была чуть дальше, чем она могла дотянуться. Затем она снова приблизилась, Лайла схватила её, сердце у неё замерло, и она вынула тело из воды.
Тельце было неподвижно и холодно.
Глаза закрыты. Слава Богу. Она обтёрла муть с тела и увидела, что всё тело цело. Рыбы ещё не обгрызли его. Но оно бездыханно.
Тогда она взяла свитер с пола рубки, положила его себе на колени, завернула в него младенца и прижала к себе. Она стала укачивать младенца и почувствовала, что холодность в нём стала пропадать. «Всё в порядке, — прошептала она. — Все хорошо. Ты теперь в безопасности. Всё прошло. Успокойся. Никто больше тебя не обидит».
Немного погодя Лайла почувствовала, что младенец стал согреваться вместе с её телом. Она снова стала покачивать его. Затем она стала мурлыкать ему песенку, которую помнила с давних пор.
Часть третья
24
«Есть ли Качество у Лайлы?» Вопрос кажется неисчерпаемым. Ответ, который Федр придумал раньше: «Биологически — есть, социально — нет», всё же не доходит до самой сути. Здесь есть нечто помимо общества и биологии.
В коридоре послышались голоса, которые стали ближе и громче.
Со времён Первой Мировой войны произошло вот что: в картину вписался интеллектуальный уровень и занял в ней господствующее положение. И этот интеллектуальный уровень спутывал все карты. Вопрос о том, моральна ли распущенность, был решен с доисторических времён до конца викторианской эры, но вдруг всё стало с ног на голову, так как при новом интеллектуальном господстве говорится, что половая распущенность ни моральна, ни аморальна, — это просто аморальное поведение человека.
Возможно поэтому-то Райгел так разозлился ещё в Кингстоне. Он считал Лайлу аморальной потому, что она разбила семью и разрушила положение мужчины в обществе — биологическая структура качества и секса разрушила социальную структуру качества, семью и работу. И больше всего Райгела бесило то, что на сцене появляются подобные Федру интеллектуалы, которые утверждают, что подавлять биологические порывы — неинтеллигентно. Такие проблемы надо решать на основе разума, а не на основе социальных кодексов.
Но если Райгел посчитал Федра защитником кодекса «интеллект против общества» и причиной социальных волнений, то он, конечно, не туда попал. Ведь Метафизика Качества устраняет интеллектуальный источник этой путаницы, доктрину гласящую: «Науку не интересуют ценности. Науку интересуют только факты».
В субъектно-объектной метафизике этот постулат неприступен, но Метафизика Качества спрашивает: «Какие ценности не интересуют науку?»
Гравитация — неорганическая структура ценностей. Науку это не волнует? Истина — интеллектуальная структура ценностей. Науке безразлично? Ученый может вполне резонно спорить о том, что моральный вопрос: «Правильно ли убивать соседа?» — это не научный вопрос. А согласится ли он с тем, что вопрос: «Можно ли фабриковать научные данные?» — не научный вопрос? Может ли он как учёный сказать: «Фабрикация научных данных не имеет отношения к науке»? Если же он попытается хитрить и попробует утверждать, что это моральный вопрос о науке, который не является частью науки, то тогда он впадает в шизофрению. То есть при этом он допускает наличие реального мира, который наука постичь не в состоянии.
Метафизика Качества уясняет, что науку не интересуют только социальные ценности и мораль, в частности церковные ценности и мораль.
И тому есть важные исторические причины:
Доктрина об отсутствии связи между наукой и моралью восходит ещё к древнегреческим верованиям в то, что разум не зависит от общества, что он сам по себе, рождён без родителей. Древние греки, такие как Сократ и Пифагор, проложили путь к основополагающему принципу науки: истина независима от общественного мнения. Её надо устанавливать непосредственным наблюдением и опытом, а не понаслышке. Религиозные авторитеты всегда считали этот принцип ересью. Для ранних верующих мысль о том, что наука независима от общества, была очень опасным понятием. Люди за это платились жизнью.
