— Может быть, — « отрезал Бережной.
Через два дня Бережной нашел себе комнату и ушел от нас, унося на плече своем тяжелый, обитый железом сундук. Он шел, пыхтя, сгибаясь под своею ношей; в дверях он никак не мог пролезть, но никто не вызвался ему помочь.
Мы переглянулись.
— Ну! — произнес Бенц. — Кто следующий?
Следующим, к нашему огромному удивлению, оказался Сережка Голуб. Он пришел за вещами не один. Пухлая, краснощекая и голубоглазая девица вошла за ним, держа его за руку.
— Женюсь, ребята! — сказал Голуб смущенно. — Вот невеста. Будьте знакомы.
Невеста, жеманясь и хихикая, подала нам руку.
— Где ты подцепил такую? — спросил я Сережку шепотом.
— В Заречье, — пробормотал он.
Заречье было предместьем города. Мясники, шорники, конеторговцы жили там. Вот куда, значит, угодил Сережа.
Я свистнул.
Сережа взял свой узелок, шинель, перекинул через плечо пару хороших хромовых сапог и пошел к двери.
— Ну, прощайте, — сказал он, остановившись и грустно глядя на нас. — Эх, жили же мы, малина-ягодка, ребята дорогие! Не жить так никогда! — Он словно прощался с жизнью. Потом совсем тихо добавил: — Бувайте. — И ушел.
Теперь в комнате осталось нас двое: я и Бенц. Рябинин еще раньше уехал в губернский город. Вещи свои он оставил здесь, да какие это вещи! Может, и не вернется совсем за этим барахлишком.
Мы с Бенцем были теперь одни в огромной пустой комнате. Как и раньше, лежали на койках, курили.
— Помнишь, Бенц, — начинал я, — помнишь, как в прошлом году мы тебя здорово разыграли в ЧОНе? Ты спал, а мы вбежали и закричали: «Банда! Банда!»
Бенц тихо смеялся.
— Помню, помню! — И вздыхал.
Иногда к нам заходил Семчик.
— Здравствуйте, старики! — приветствовал он нас.
— А помнишь, Семчик, как мы победили твою буржуйку? Это была жестокая драма!
И мы, смеясь, вспоминали эту историю.
Буржуйка, которую Семчик с отцом «уплотнили», объявила им форменную войну. Она не позволяла пользоваться телефоном, запирала на замок уборную, ворча открывала Семчику дверь, ворча проходила мимо их комнаты. Она упорно мечтала выжить большевиков из своей квартиры. Но однажды днем вдруг зазвенел телефон, и буржуйка, взявши трубку, услышала:
— Говорят из Москвы, по прямому проводу. У телефона Михаил Иванович Калинин. Позовите товарища Семчика.
Буржуйка затрепетала. Она на цыпочках побежала к Семчику и зашипела:
— Вас... к телефону... сам... просит...
И Семчик, взяв трубку, сказал басом:
— Так. Я вас слушаю, Михаил Иванович. Что новенького в Кремле? Как делишки?
А буржуйка дрожала в соседней комнате и все ожидала, что Семчик пожалуется на нее Калинину.
Через полчаса снова раздался звонок. На этот раз «звонил» Феликс Эдмундович Дзержинский.
— Из Чека, — сказал он кратко, и с буржуйкой сделался удар.
Звонили еще Анатолий Васильевич Луначарский, Семен Михайлович Буденный и, наконец, Коллонтай. Коллонтай говорила захлебывающимся, звонким голосом. Коллонтай доконала буржуйку.
Мы вспоминали все подробности, начинали снова и снова, но вместо веселья и смеха к нам приходила грусть. Плохая гостья!
И вот однажды вечером, когда мы с Бенцем, устав ворошить воспоминания и рассорившись из-за них, молча лежали на койках, в дверь вдруг шумно забарабанили.
— Можно, — тихо произнес я и повернулся на другой бок.
Но в дверь продолжали барабанить.
— Чудак, — сказал Бенц, — он же не слышит твоего «можно».
— Ну, крикни громче, если ты такой тенор.
А в дверь между тем стучали все сильнее. Дверь стонала под ударами хороших кулаков; по-моему, на них уже должна была выступить кровь.
— Бенц, надо открыть. Слышишь, стучат, — сказал я очень мирно.
— Слышу, — мирно же ответил он. — По-моему, тоже надо открыть.
— Ну?
— Ну?
— Все-таки это безобразие. Я сегодня уже ходил за кипятком.
— Мальчишка! Ты считаешься такими пустяками! Хорошо! Я, я сам открою, — драматически произнес он и перевернулся на другой бок.
Дверь открыл, конечно, я и попал в объятия Алеши и Семчика.
— Алеша! Алеша! — завопил я. — Где же ты пропадал?
Я засыпал его вопросами, но он, не отвечая на них, заявил мне, что пришел поговорить о комсомоле.
— Прекрасно! — закричал я. — Прекрасно!
Но меня перебил Бенц. Он даже встал для этого с койки и, подтягивая штаны, подошел к Алеше и уставился на него.
— Вы, молодой человек, — произнес он важно, — сами над этим думали или кто-нибудь вам помогал?
— А что? — сумрачно спросил Алеша, и я заметил, как сжались его кулаки.
Характер моего друга детства мне был известен, и я решил вмешаться, но Бенц отстранил меня рукой и продолжал в том же тоне:
— Может быть, вы ошиблись, молодой человек? Может быть, вы хотели вступить не в комсомол, а в спортклуб или драматическое общество? Вам скучно?
— Мне нечего ошибаться, — отрезал Алеша.
— А где же тогда ты раньше был? — взвизгнул Бенц, потеряв всю свою важность. — Где же ты раньше был? Почему ж ты раньше не вступал в комсомол?
Я знал эту черту «стариков»: во всех новичках видеть шкурников, пришедших на готовое, на завоеванное. Я и сам хоть и не фронтовик, но кричал новичкам: «Где вы раньше были?» Но ведь это Алеша, это свой парень. Как он мог раньше вступить? Ему всего пятнадцать лет. Он в детгруппе был.
Но Бенц, не слушая меня, кричал:
— Где ты был, когда черти дохли? Где ты с контрами боролся?
— Я боролся с контрами в школе, — смущенно пробормотал Алеша.
Но Бенц вдруг погас. Выкричался. Он отхаркнулся и хрипло сказал:
— Дай папиросу!
Мы сели. Семчик сказал, что с Кружаном об Алеше разговор был.
— За это дело я взялся, — добавил он. — Будьте уверены.
Но Алеша, очевидно, в этом уверен не был. Он спросил меня тихо:
— Как думаешь, примут?
Бенц вдруг опять подскочил.
— Молодой человек! А у вас папа есть?
— Есть, — ответил, ничего не понимая. Алеша.
— И мама есть?
— Есть и мать.
Бенц подумал-подумал и покачал головой:
— Не примут.
Тут мы все ничего не поняли. Но Бенц уже принял позу оратора, поддернул брюки и закричал:
— Есть ли у комсомольца семья? Нет, нету! Есть ли у него дом? Нет, нету! Его семья — комсомол, товарищи. И его дом — комсомол.
Я вспомнил, что действительно недавно мы обсуждали комсомольские заповеди, выработанные Бенцем, в которых третьим пунктом объявлялось: «У комсомольца нет семьи, его семья — комсомол». Бенц был докладчиком по этому вопросу. Мы много спорили и ни к чему не пришли.
Сейчас это кажется только смешным. Многое из того, что так тревожило и мучило нас когда-то, кажется сейчас только смешным. Помню, как убежденно и страстно спорили мы, например, о том, можно ли комсомольцу носить галстук. Нам представлялось, что мы решаем кардинальнейший вопрос быта.
Мы хотели построить мир по-новому, по-хорошему, на новых и справедливых началах, и мы сами хотели стать совершенно новыми людьми, свободными от всего старого, заскорузлого, мещанского. Вот почему мы так много спорили об этике и морали, о том, что можно и чего нельзя. Пусть мы во многом ошибались, «перегибали» — партия терпеливо поправляла и учила нас, — но хотели-то мы хорошего?.. Верно сказал Безыменский: «Хочешь быть комсомольцем что надо, — да не знаешь, сумеешь ли быть».
В это лето 1922 года комсомольская организация нашего городка переживала свой очередной «кризис» роста. Гражданская война кончилась. Жизнь устанавливалась, входила в новые берега. На повестку дня встал главный вопрос — « борьба с разрухой, восстановление хозяйства. Партия устами Ленина уже указала комсомольцам, что «союз коммунистической молодежи должен быть ударной группой, которая во всякой работе оказывает свою помощь, проявляет свою инициативу, свой почин».
Но у нас, в горкоме, все еще сидел Глеб Кружан, заржавелый «обломок» эпохи военного коммунизма. Он тянул нас назад. Он не хотел, да и не умел работать по-новому, в новых условиях. Ему было скучно заниматься кропотливой, будничной работой. Он действительно торчал заржавелым осколком в здоровом теле нашей организации, и мы начинали это смутно чувствовать. Смутно — потому что для многих из нас Глеб Кружан еще был окружен ореолом боевой славы, его еще считали лихим, свойским парнем, у него были друзья и сторонники... Борьба с Кружаном лежала впереди.
— Я работать хочу, понимаешь? — сказал Алексей негромко. — Понимаешь, работать! Завтра я иду с отцом на завод. Там, говорят, есть слабенькая ячейка. Я буду работать в ней. Понимаешь? Хочу дела.
Я ничего не успел ответить Алеше: дверь широко распахнулась, и на пороге вырос Рябинин.
Ослепительная догадка вспыхнула во мне.
— Рябинин! — закричал я. — Ты ездил в губком насчет Кружана?
— Нет, — ответил Рябинин, — я ездил узнавать, нужны ли десятичные дроби или достаточно простых.
Шутка мне показалась неуместной. Не такое время!
— Я серьезно спрашиваю, — подчеркивая слово «серьезно», сказал я.
