— Что же произошло с Лучезарным дальше?
— Он был признан виновным в попрании веры. Он не запирался, да и показания были налицо. Нет, не убитые экхи, конечно: их ведь не существует! Егеря, слышавшие, как он кричал: «Берегись! Экхи!» Затем его отправили на ферму. Суд на Синере далеко не всегда беспристрастен, но лишь пока дело не заходит об основах веры. Когда речь идет о вере, даже Ослепительные не могут чувствовать себя в безопасности.
— И надолго его?..
— Наивный вопрос. Там тоже есть экхи, но там у него не будет оружия. Так что ненадолго. Но вы о чем-то спросили? Ах да — экха на корабле… Вы хотите сказать, что нам не сбежать от экхи, что мы, так сказать, носим ее в себе? Да, парадокс: наша вера обернулась чем-то таким, что пожирает нас самих. И все же если даже выхода нет, то таким способом мы погибнем медленно; стоит же нам нарушить веру, позволить кому-то усомниться в полном единстве этого — нашего и того — высшего мира, — а единство это достигается непрерывностью линии императоров — богов, — стоит нам позволить это, и мы начнем рушиться немедленно. И все же, посол… там у нас будет хоть какая-то надежда.
— Да почему вы думаете, — сказал Федоров сердито, — что Синера погибнет, если обрушится ваша вера? Вдумайтесь — и поймете, что наоборот, снятие всяческих традиционных ограничений…
— Ах, дорогой мой коллега, легальный шпион! Скажите это не мне, а императору, который есть и Великий Отец веры. Если я даже решусь выступить с такой идеей — кто услышит меня, кроме скотины на ферме, куда я сразу же после такой попытки попаду? На скотину, кстати, проклятая экха не нападает: у тех рога, и зубы, и копыта, и скотина не читала Кодекс. Нет, скажите императору! Но не забывайте, что столетиями императоры, вся аристократия Империи пеклись об одном: о сохранении того, что есть. А пекущиеся лишь о сохранении боятся любых изменений — потому что не представляют, что тогда надо будет делать. И понимают, что вместо них придут другие. Ну-ка, предложите императору подписать отречение!
— Да, насчет скотины, — сказал Федоров. — Почему бы вам не выдрессировать собак… стаи этаких волкодавов…
— Не годится, — прервал его Изнов. — С таким зверьем собакам без людей не сдюжить, экха ведь почти с медведя. Да и как натаскивать? Нужны хотя бы чучела экх.
— Да, вы собачник, я и забыл.
— Идиотизм, махровый идиотизм, — хмуро проговорил Изнов. — Послушайте, Меркурий… Друг мой! Лучезарность!
— Спит, — сказал Федоров. — Удивляюсь, сколько он продержался. Крепкий мужик.
— Давайте перенесем его на диван.
— И накроем чем-нибудь. Надеюсь, он не отравился… Дышит хорошо. Идиотизм, вы говорите? Да нет, коллега, это хуже. Это рабовладельческое общество, где в первую очередь порабощается не тело, а дух. И это опасно не только для них самих, потому что порабощенный дух жаждет насадить свои законы везде, где их еще нет — из-за подсознательной зависти к тем, кто еще не порабощен.
— Вот так мы и доложим.
— Если удастся. Я отношусь к предупреждениям нашего друга серьезно.
— Я не менее. С утра надо будет как следует поразмыслить над проблемой связи. А сейчас — умираю спать. Спокойной ночи.
— И вам по возможности. Пусть все остается на столе до завтра. Итак, до утра?
— До утра.
* * *
Проспать до утра не удалось. Была, пожалуй, середина ночи, когда Меркурий разбудил их. В его глазах стыл ужас.
— Пропало! Все пропало! Зачем вы это сделали?
— Что? Не понимаю…
— Не столько вы, посол, но ведь вы позволили! Он напоил меня, и я наговорил… Великий Кодекс, чего я только не наговорил! Клянусь верой, я пропал — да и вы тоже. Но вас вышлют — и вы погибнете в пути, а мне обеспечена ферма, или того хуже — лесные работы! Лучше уж прямо броситься в пасть экхе. — Меркурий, дорогой, ну ладно, поболтали, с кем не бывает. Но не побежим же мы доносить на вас — и на себя заодно! Может быть, у вас так полагается, но мы придерживаемся своих обычаев.
— Не будьте ребенком. При чем тут вы? А роботы? Каждый из них записал до последнего слова все, что было здесь сказано. А прослушивание? Да я сам готовил всю сеть, знаю, куда засунут каждый клоп… Но ведь я был пьян, я отвык от такого состояния, и все вылетело из головы. Да, записано каждое слово. Будите вашего друга, предупредите его — пусть тоже готовится к неприятностям.
— Ерунда. Ну, свалите на нас, скажете — подпоили, или же — вы притворялись, хотели выяснить наши планы и цели…
— И вы хотите, чтобы Трибунал Веры этим удовлетворился? Смешно! Не забывайте: я тридцать лет прожил на Терре. Уже по одному этому я — под вечным подозрением, хотя, клянусь верой и Ослепляющим, действовал там лишь в интересах Великой Империи. Но кто теперь поверит?
— Сейчас разбужу советника. Подумаем вместе.
Федоров проснулся сразу и понял все мгновенно.
— Вот идиот! — сказал он с досадой.
— Но я же был…
— Да не ты, Меркурий. Я. Я понимал, конечно, что вы не поскупились на микрофоны. Но решил, что ты отключил их, чтобы дать волю языку. Ты уверен, что сеть сработала?
— Я сам ее испытывал!
— Сколько сейчас? Ого, мы проспали три часа. В таком случае, коллега, почему мы еще здесь? Почему за нами не пришли?
— Потому что еще рано.
— А по ночам навещать у вас стесняются?
— Нет, конечно. Но запись до восьми утра ведется автоматически. И только тогда прослушивается, когда соответствующие отцы веры являются в свои канцелярии.
— Тогда у нас еще бездна времени!
— К чему оно нам? Мы ничего не сможем ни придумать, ни предпринять. Мы — преступники против веры, и всякая попытка к сопротивлению…
— Ну, рыть себе могилу я не нанимался. Четыре с лишним часа — это много. Слушай… Нет ли у тебя укрытия? Какой-нибудь загородной виллы, что ли?
— На Синере есть города, фермы и леса. Ничего другого.
— И везде экхи? Весело живете. Гм… Ну, а если… Ты упоминал о группах, объединяющихся против зверья.
— Так бывало раньше. Давно не слыхал ни о чем подобном.
— Ясно. Отпадает. А ты не сможешь за оставшееся время добраться до записей?
— Вся аппаратура — в Департаменте Веры. Меня и близко не подпустят. Отцы веры охраняют свои права.
— Да, задачка…
— Нам негде спастись. Нет такого места на планете.
— Стоп! А вне ее?
— Ты о чем?
— Меркурий, ты говорил, что у тебя есть корабль, и что он готов к старту. В любую минуту, и так далее. Болтал спьяну?
— До последнего слова все правда. Но корабль на космодроме, а мы — здесь.
— Но если доберемся до него — он взлетит?
— До восьми утра я еще сановник, а не преступник. Но нам не добраться. Машину я отправил, охрану отпустил. Вокруг дома каких-нибудь десять-двенадцать сторожей, но они не имеют права оставлять посты — да и не захотят. Они вообще не подчинены мне.
— Ну и черт с ними. До космодрома далеко?
— На машине…
— Машины нет. Пешком мы доберемся до восьми?
— Пешком? Ночью?
— Почему бы и нет?
— Экхи! Они не спят по ночам. Древний инстинкт.
— Боишься?
— Конечно. Еще как!
— А Трибунала веры?
— Великий Кодекс…
— Отцы веры могут не сработать? Прошляпить?
— Не слыхивал о таких случаях.
— Значит, из двух зол выбирают меньшее. Как вы считаете, посол?
— Вы правы. Но без Меркурия нас даже не подпустят к кораблю.
— Мы без него и не тронемся. Собирайся, Лучезарность!
— Нас сожрут.
— Это еще бабушка надвое сказала. Посол, я слышал, вы восторгались в охотничьей комнате. Будьте добры, выберите там что-нибудь понадежнее. В трех экземплярах. И побольше патронов.
— Я вас понял, советник.
— Господа, что вы собираетесь…
— Меркурий, вы охотник?
— Как и всякий дворянин, посол.
— Верно, вы даже обещали пригласить нас на охоту, чуть не забыл. Вот и пригласили. А мы с благодарностью принимаем приглашение. Прекрасная ночная охота.
— К делу! — сказал Федоров. — Корабль быстрый?
— Стоит нам нырнуть в сопространство — и мы недосягаемы. А где мы оттуда выскочим — заранее никому не узнать. Но мы не доберемся до корабля. Экхи нас растерзают.
— Ага, вот спасибо, посол. Три автомата. Какой вы предпочли бы для охоты, ваша приятная лучезарность?
— Вот этот. Мне приходилось им пользоваться. Но вы что, собираетесь стрелять по экхам?
— Если они нападут.
— Они-то нападут…
— Будем стрелять.
Меркурий сделал шаг назад, спрятал руки за спину.
— Только не я.
— Честное слово, глупо.
— Может быть. Но я — подданный Империи, один из ее сановников. Пусть я все прекрасно понимаю. Пусть нимало не симпатизирую экхам, можете мне поверить… Но стрелять в них — значит, стрелять в веру, в которой я родился, вырос и живу, в Империю, во все, чем гордился и клялся — даже поняв… Это было бы изменой. А я не изменник.
