Человеку свойственно надеяться во все времена жизни, но в особенности люди бывают склонны к надежде во времена ранней юности. Абсолютное недоверие не исключает, однако, надежду из сердца человеческого; по теории, это похоже на парадокс, на деле, однако же, это оказывается несомненно существующим фактом.
Человеку свойственно надеяться во всех странах мира; люди всегда надеялись до сих пор и вечно будут надеяться, так как надежда для жизни человеческой столь же необходима, как еда, питье или самый воздух.
В некоторых случаях выражение надежды ложится на лицо человека весьма определенными чертами, меж тем как в других случаях она оставляет мало следов на внешности. Наслаждения, происходящие от второй из богословских добродетелей, горят иной раз медленным и неярким пламенем, иногда же она выбрасывает, наоборот, жгучие и блестящие искры. В этом последнем случае присутствие надежды, в сердце человека озаряет лицо его резко определившимся выражением. Самым характерным признаком надежды, или скорее упования, бывает взгляд, обращенный на небо, и все выражение лица, проникнутое святой уверенностью и полное таинственного восторга. Обычное выражение упования не может быть обманчиво. Очи, возведенные к небу, указывают на возвышенность пожеланий, всецело устремленных к невидимым странам, открываемым для нас верой, остальные же черты лица выражают трепетную радость и скорбь, уже сменяемую ожиданием грядущих наслаждений; словом, все лицо носит верный отпечаток испытываемого человеком сердечного чувства.
Выражение этого чувства на физиономии изменяется смотря по цели, к которой бывают устремлены желания в зависимости от человека. Надежда иной раз придает нежно-розовый колорит наслаждениям иного чувства. Так юноша, останавливаясь перед изображением великого человека или его памятником, сосредоточивается умом, краснея при мысли, что и ему, быть может, достанутся такие же лавры, и такой же мрамор станет со временем подножием его изваяния. Друг, сидя близ кровати больного друга, жадно впивается в черты лица пришедшего медика, стараясь прочесть в них приговор, более или менее благоприятный, и, успокоенный взглядом или словом, обещающим помощь и выздоровление, начинает надеяться и дышать радостнее и свободнее. Проявление радости на лицах обоих юношей должно быть весьма различно. В первом случае славолюбие затрепетало надеждой на удовлетворение, во втором заколебалась таким же образом затронутая надеждой струна дружбы. Одинаково случайно вызваны были оба выражения аффекта, и отразился он в обоих случаях на юношеских лицах.
Не могу и не хочу допустить, чтобы надежда могла когда-либо стать чувством болезненным, даже и тогда, когда она происходит от избытка жизненных сил, от действительной роскоши прозябания. Некоторые философы прозывали ее продажной прелестницей, другие – нравственным заболеванием сердца; но нет возможности подписаться под приговором, начертанным пером, обмакиваемым, вероятно, в мрачном сосуде уныния и пессимизма. Надежда всегда была и вечно будет для меня ангелом-утешителем, поддерживающим нас и самыми заблуждениями своими; ангелом, всегда грешащим только избытком сердечного чувства. Если вы пробовали заблуждениями надежды заменить приговоры ума, то вы сами жестоко ошибались, так как дело надежды – чувствовать, а не рассуждать.
Дело надежды, этой законной дщери сердца, – поддерживать и возбуждать, лечить и излечивать язвы жизни. Уступая стремлениям, бешеным и дерзким, вы можете добежать до самой окраины бездны, и тогда надежда может только любовно закрыть вам глаза, чтобы вы заранее не мучались пытками смерти в глубине провала. Руководясь на пути своем пытливостью разума, вы не достигли бы страшной окраины. Надежда не могла выйти из обычного круга действий и не в силах была заменить напряжений человеческого ума; она могла лишь жалостливо скрыть от вас скорбь последних предсмертных терзаний. Не кляните же ту жалостливую, терпеливую подругу человеческой жизни, которая одна тем более льнет к людям с обычной ей лаской, чем сильнее страдает человек.
Последний лохмотник перерывает кучу сора не без надежды отыскать в ней драгоценный камень или сокровище, утерянное проходившим мимо вельможей; и убийца не перестает надеяться. Все наши чувства, и добрые, и злые, способны бывают затрепетать под вечным повсеместным веянием надежды.
Глава XXIX. О наслаждениях, вызываемых патологическими чувствами, по самой сути своей
При быстром обзоре наслаждений, доставляемых чувствами, мы уже не раз встречались здесь с удовольствиями болезненными и предосудительными, но патологический характер их вовсе не был непосредственным излиянием примитивного аффекта, а только случайным следствием какой-либо погрешности в мере, или в ошибочности принятого чувством направления.
Сам по себе аффект доброкачествен, но он уродлив по нравственной болезненности или искалечению. Так, как уже замечено выше, благородное честолюбие принимает иной раз облик мелкого и жалкого тщеславия, так и весьма законное чувство любви к собственности превращается мало-помалу в страсть к похищению и краже. Но в этих и подобных случаях терпеливый взгляд наблюдателя всегда сумеет угадать под разнообразием форм заболевания и под корой отвратительнейшего искалечения самую суть болезни и отыскать ее происхождение. Но, к несчастию, болезни сердечных чувств не оканчиваются подобным изуродованием доброго, по сути своей, аффекта. Он происходит часто от ненормального развития элемента болезненного начала и от происхождения порочного чувства. Я не чувствую в настоящее время ни силы, ни желания входить в отвратительные подробности, но и не излагая перед читателем картины нравственных язв, обезображивающих этот отдел госпитальных наслаждений, я, однако, приглашу читателя заглянуть на мгновение в нравственный лазарете, где дышится воздухом удушливым и зловонным, воздухом нравственных недугов.
Ненависть представляет одну из наипростейших форм порочного начала чувства, обладая таким арсеналом одежд и прикрытий, что при разнообразии принимаемых ей видов трудно бывает распознать тождественность природы во всех проявлениях более или менее злобного чувства. Характер, всегда присущий всем видам этого чувства, состоит в постоянной радости погибели другого, но причины, возбуждающие ненависть, до того различны, что они полагают громадное различие между ее проявлениями, изменяя часто и само семя злого аффекта. Так, некоторые обиды, наносимые самолюбию, побуждают к зависти, которая, в сущности, есть та же ненависть, обращенная на чужое превосходство. Но всего более видоизменяет ненависть, – то количество преступного чувства, к которому способен человек. Обида, возбуждающая в одном вспышку мимолетного гнева, зажигает в другом человеке пламя неукротимой ненависти и жгучего желания мести. Одно и то же унижение может вызвать слезы досады из глаз одного и покрыть мертвой бледностью бешенства щеки другого, воспламеняя его сердце неукротимой яростью.
Что бы ни служило первоначальным мотивом ненависти, это чувство, как и всякая иная страсть, предъявляет человеку требования, удовлетворение которых и доставляет наслаждение. Гнев – эта искра ненависти, воспламенив сердце человека вполне честного и благородного, доводит его до некоторых более или менее ярких проявлений; он застучит, пожалуй, неистово ногами, разразится страшными проклятиями или начнет рвать и ломать предметы, попавшиеся ему в руки во время вспышки мимолетной ярости, – но и все. Волны внезапной бури всегда стремятся обрушиться на какое-либо препятствие, разбиваясь или о корабль, или о прибрежные скалы.
Ненависть иной раз вытесняется из сердца другими, более благородными чувствами, иногда же злая страсть, не будучи сама довольно сильна для нанесения обиды противнику, все же радостно улыбается при виде приключившихся с ним невзгод. Когда же человек доходит до более глубокой ненависти, когда сердце в нем ноет и сгорает от накопившейся в нем злобы, тогда накипевшей страсти бывает необходим более деятельный исход, и человек, совершая преступление, ощущает при том варварское наслаждение удовлетворенной в нем потребности. Человек бывает тогда способен улыбаться при виде бед, причиненных его же клеветой, как способен он бывает любоваться агонией врага, пораженного несчетным количеством ударов.
Пробегите глазами по всему пространству, идущему от злой забавы мальчишки, находящего наслаждение в мучениях несчастного пойманного им муравья, до злодеяния убийцы, ощущающего отвратительное наслаждение в погружении окровавленных рук своих в трепещущие внутренности жертвы. Пусть читатели сами составят себе, таким образом, понятие о злодеяниях, сокрытых в несобранных еще анналах ненависти и злобы человеческой.
Все люди, кроме разве некоторых блаженных душ, носят в себе зародыш ненависти, атрофируемой сызмала другими, более благородными, вытесняющими его чувствами, и зародыш злобы едва дает знать время от времени о своем существовании. Но это не мешает прорываться этому чувству наружу и изливаться потоком мгновенной горячей лавы, по большей части не наносящей никому вреда. Более или менее безвинные формы, в которые развивается этот не вполне задушенный зародыш злобы, разрешаются или вспышками внезапного гнева, или порывами постоянного злобствования к тому или другому принципу, или ненавистью к нравственным уродам, проявившим себя в истории, или, наконец, манией поддразнивать людей и досаждать им ради шутки и собственной забавы.
