Даже и та форма ненависти, которая называется местью, имеет свои мелочные неповинные наслаждения, в доказательство чему напомню читателю то сладостное для него мгновение, когда он давит ногтем блоху, упившуюся его кровью.
Влияние наслаждений ненависти и всех подобных ей чувств пагубно для человека. Если физиологическое наслаждение не причиняет зла, то порочное удовольствие всегда носит в себе собственное себе осуждение. Даже в лучшие моменты преступного наслаждения злом, привнесенным другому, человек не перестает ощущать внутри себя таинственное смущение, уничтожающее всякую в нем радость. Плеск взволнованных внезапно вод, смущая прозрачность их, застилает на время глубь человеческого сознания, но при первом затишье человек видит снова всю порочность свою, в неумолимом зеркале совести и раскаивается немедленно в преступном своем наслаждении. Боль от угрызений бывает так жестока и невыносима, что человек снова начинает мутить воду новыми проступками, чтобы только не читать ничего в книге собственного сознания. Иной раз, не сумев затемнить светлого зеркала, не перестающего отражать обвиняющую истину, он закрывает в отчаянии собственные очи, занося на них обоюдоострый нож софизма и самообольщения. Тщетно и жестоко это ухищрение – совесть дает себя чувствовать многоразличными путями; нашедши загороженной одну тропу, ведущую к нашему сердцу, она немедленно избирает себе другую и, так или иначе, всегда достигает вовремя, чтобы еще и еще раз прочитать нам приговор свой.
Женщина имеет меньше поползновений насладиться чувствами ненависти, потому ли, что она вообще чище душой, или потому, что она лучше умеет распоряжаться собственными помыслами. Мужчина, захотевший превзойти женщину в деле побед любви и жертв, был бы только смешон, как тот, кто, не имея возможности стать королем, мирится с положением мужа королевы.
Ненависть горит более сильным пламенем во время преобладания в человеке юношеских сил. Хотя успехи цивилизации и усиливаются вытеснить ее из мира, пламень ненависти будет возгораться постоянно, пока существует человечество на земле. Чем более времени дремлет на земле этот вулкан, тем страшнее бывает его извержение; тем же самым пламенем, которым иссушает он жизнь одного человека, он может при страшном взрыве извержения испепелить и целые страны, засыпая народы и города потоками жгучей лавы. Не напрасно и не случайно создала природа ненависть; чувство это подлежит собственным законам, направляясь к положенным ему целям; но я, по крайней юности своей, не берусь в настоящее время записывать здесь страшное летописание злобных дел. Кто желает прочесть хотя бы некоторые из страниц этой ужасной повести, тот пусть вчитывается в исторические сказания, а главное – пусть наблюдает около себя сердца людей. Люди ненавидели до сих пор всегда и везде, и впредь будут они ненавидеть во все времена и годы.
Выражение наслаждений ненависти носит на себе свой собственный отпечаток; уродливо-гадкая под влиянием зависти клеветы, и подозрительности, ненависть в некоторых случаях налагает на лицо отпечаток страстности, не лишенной некоего величия.
Если читатель когда-нибудь был в палате, где великие художники нашей родины оставили столько следов своей гениальности, то воображение может легко представить ему какой-либо из виденных там высокоужасных и ужасающе-прекрасных образов. Бывают мгновения, подобные сверканию молнии, мгновения, где страсти, пламенея сами, как бы приносят себя в жертву всепревозмогающему злобному аффекту, и весь мир нравственного человека вспыхивает сразу, как бы исчезает с грохотом, подобным громовому удару. У ненависти бывают нередко такие взрывы.
Мелкие и безвредные вспышки ненависти весьма наивно выражаются иногда на лице человеческом, придавая ему вид хитрого злорадства. Саркастический смех бывает неизменным спутником подобных удовольствий, так как представление о глупо-смешном положении противника лежит по большей части в основании этих злорадных наслаждений.
Глава XXX. Об отрицательных наслаждениях чувства
Всякое страдание, ощущаемое нами в области сердечных чувств, способно уменьшением или прекращением своим порождать в нас наслаждение того же свойства, как и то, которое при анализе радостей внешних чувств мы называли отрицательным. Описание наслаждений подобного рода должно бы идти рука об руку с анализом тех страданий и горестей, которые, определяя меру отрицательных наслаждений, объясняют и самую суть их. Посвящая им легкий очерк, мы поневоле оставляем здесь громадный пробел, могущий быть пополненным только горькой повестью, называемой физиологией страдания.
Живописец мог бы до некоторой степени заменить описание подобных чувств изображением фигуры, указывающей внешним своим видом на главные черты, характеризующие аффект; она держала бы весы, на чашах которых тяготели бы с одной стороны страдания, а с другой – наслаждения, находящиеся в распоряжении аффекта. В спокойные минуты наслаждения уравновешиваются здесь страданием, и стрелка остается неподвижной. Но едва успеет рука своенравной судьбы или всемогущее мановение страсти сбросить драгоценный камушек с чаши наслаждений, как равновесие утрачивается, и весы, внезапно колыхнувшись, резко ударяются чашей страданий об основание свое, заставляя чувство болезненно мучиться долгим шатанием своим из стороны в сторону. Чем чаще случаются убыли в чаше наслаждений, тем резче и грубее нарушается равновесие и тем очевиднее становится внезапный перевес страдания и горя. Когда же благодетельная рука спокойно возвратит пластинке наслаждений взятую с нее драгоценность, или же заменит ее сокровищем одинакового значения, тогда равновесие восстанавливается, и стрелка, возвращаясь к покою, производит ряд сладостных вибраций чувства этого кольца, на котором висит и движется все построение весов.
Да простит мне читатель неопределенную туманность этого сравнения! Недостатки и неточности его не уменьшат достоверности факта, им изображаемого. Аффект, болезненно затронутый, порождает страдание; он же между тем способен доставить человеку и высшую степень наслаждения, коль скоро милостивая рука начнет врачевать и свеженанесенные, и уже застарелые раны, хотя бы чувство при этом и не ощущало положительных наслаждений и наслаждалось только прекращением страдания. Бывают пытки столь усиленные и страшные, что одно прекращение их уже производит наслаждение и сладострастное чувство, доводящее иногда страдальца до исступления радости. Иной раз счастливая случайность, залив освежающей волной невыносимое страдание, возбуждает не только наслаждение, но, переполнив им душу, заставляет его изливаться на все окружающее. Поэт и художник могли бы с успехом набросать картину подобных минут, и мы, при свете их гениальности, поняли бы, может быть, всю чудную прелесть чередования света и теней и уразумели бы сразу всю громадность их. Но философ способен только к анализу и описаниям, и вот он, записывая, с одной стороны, повесть страданий, а с другой – восторги наслаждения, указывает на неизмеримое расстояние между этими двумя противоположными мирами. Представив себе всю бездну этого расстояния, мы можем вообразить себе всю силу аффекта, спазматически охватывающего человека в ту минуту, когда громадное страдание, устремляясь через бездну небытия, бросается в объятия столь же громадного наслаждения, и, сливаясь, оба образуют аккорд необъятного блаженства. Как при взаимных объятиях двух существ человеческих сверкает между ними, как молния, луч дивного сладострастия, а вместе с тем творится ими новая жизнь, так из подобного совокупления скорбей и радостей развивается глубочайший спазм наслаждения и вместе с тем зарождается молниеносная искра, способная бросить свет на тайны природы и на законы миров.
Величайшие феномены, величайшие силы природы зарождаются от столкновения и соединения двух противоположных элементов: полюса положительного и отрицательного, добра и зла, силы притяжения и силы центробежной, силы наслаждений и силы страданий… И здесь-то начинается область умственного творчества. На этом широком поле холодный разум подает руку поэтическому чувству, и затем оба дивятся тому закону дуализма, повесть о котором могла бы стать «физиологией космоса».
Из среды всех чувств, ограничивающихся областью первого лица, отрицательными радостями богаче всего бывают себялюбие и любовь к собственности.
Неожиданное выздоровление после продолжительной болезни, внезапное освобождение от гнетущего страха за себя и свою жизнь или приобретение вновь утраченного богатства – вот примеры отрицательных наслаждений, доставляемых людям себялюбием и сродными ему аффектами.
Обиды, наносимые себялюбию, оставляют за собой след горечи; они столь глубоки и долги, что внезапно последовавшее за обидой наслаждение не в силах бывает сгладить врезавшееся впечатление страданий. Глубоко оскорбленный человек уподобляется улитке, которая повсюду тащит за собой свой вонючий и липкий след, попадая при каждом новом повороте в эту оставленную за собою грязную дорожку. Так и оскорбленный, перебирая жизненные воспоминания, не может не упоминать о пагубном для него пятне, уменьшенном и убеленном, но не вполне стертом временем. Кому пришлось сносить обиды и молча глотать оскорбительные для него поношения, тот никогда не забудет этих тяжких для него минут, как бы высоко он ни поднимался впоследствии по лестнице общественных почестей. Для такого человека бывают мгновения, когда он охотно поменялся бы местами с ремесленником, никогда и ни перед кем не склонявшим своей головы и никогда не имевшим случая стыдиться человеческого имени.
