Алим снял комбинезон, сапоги, гимнастерку, брюки и одел штатский костюм.
— Замечательно! Вы неузнаваемы, — пришел в восторг старик, разглядывая Алима.
Он заставил его несколько раз повернуться, застегнуть и вновь расстегнуть пиджак, наконец, удовлетворенный осмотром, сказал:
— А теперь давайте немного подождем. Пусть стемнеет.
Старик опустился на траву и вынул пачку сигарет. Закурили.
2
Германия. Чужой, незнакомый город, охваченный, точно подковой, густым лесом. Два прямых бульвара, густо обсаженные липами, пересекают город из конца в конец, крест-на-крест. По обе стороны бульваров, под раскидистыми кронами деревьев, бегут трамваи.
В центре — теснота. От небольшой площади, где сгрудились магазины, ларьки и лавки, во все стороны разбегаются кривые улочки и переулки. В иных местах они до того узки, что из окон противостоящих домов можно здороваться за руку. На тротуарах впору лишь разминуться встречным. Улицы, выложенные крупным горбатым булыжником, блестят, как отшлифованные. Дома каменные, с высокими черепичными крышами, с мезонинами, выдающимися уступами по фасаду.
То здесь, то там высятся колокольни церквей.
На окраинах города просторнее. Наряду с мелкими однокомнатными домишками, много особняков, обнесенных глухими заборами, окруженных тенистыми садами.
Духота. Пыль. Черепица днем раскалялась под палящими лучами солнца. Около рекламных тумб постоянно толпился народ — немцы и немки с хмурыми лицами читали неутешительные вести о событиях на фронте, о налетах авиации.
Ожогин и Грязнов в городе уже несколько дней. Отрезанные от родины тысячами километров, в чужом краю, они чувствовали себя одинокими. Давили тоска и неизвестность. Они знакомились с городом, бродили по улицам, по парку, наблюдали за горожанами, пытаясь поскорее привыкнуть к новой обстановке, понять, как живут, чем дышат жители.
А сейчас друзья торопливо возвращались с очередной прогулки в гостиницу «Цум вейсен росс», куда их временно определил Юргенс.
Это было столетнее мрачное двухэтажное здание в форме замкнутого четырехугольника. С полудня оно закрывало угрюмой тенью всю неширокую улицу.
Друзья вошли в узкие ворота. Двор, выложенный большими каменными плитами, поросшими мохом, выглядел неприветливо. В конце длинного коридора, идущего по всему этажу, помещался номер, отведенный для Ожогина и Грязнова.
Внутри гостиница была замызгана, заплевана. Двери номеров внизу на углах и около ручек потемнели. Большие щели в дверях давали возможность любопытным, при желании, видеть и слышать все, что происходит в каждом номере. Полы, покрытые линолеумом, вспухли, взгорбились и скрипели под ногами. Узкие окна скупо пропускали свет и даже в больших номерах постоянно царил полумрак.
— А ведь это, кажется, одна из лучших гостиниц, — сказал Андрей, когда они вошли в свой номер.
— Говорят, — ответил Никита Родионович.
Усатые тараканы пересекали по полу комнату в разных направлениях. На стенах, окрашенных в неопределенный колер, видны были следы единоборства человека с клопами. Количество этих следов свидетельствовало о боях упорных, кровопролитных.
— Единственно, что утешает, так это прохлада. Здесь как в погребе, — произнес Андрей.
— Да-а... — протянул Никита Родионович, — представляю, какая здесь температурка осенью и зимой.
Едва друзья расположились на отдых, как раздался осторожный стук в дверь, и в комнату просунулась маленькая, совершенно лысая голова управляющего гостиницей Моллера.
— Господин Моллер, пожалуйста! — пригласил Ожогин.
— Да, да, я к вам... Уже было три звонка... заметьте, три... Просили позвонить, и поскорее, вот по этому телефону. — Он подал маленький листок бумаги и без приглашения сел на стул. — Я уже думал: «О! У них есть в нашем городе знакомые...».
Управляющий Моллер был крохотный, щупленький человек; лицо у него сухое, изрезанное морщинками, движения быстрые. Возраст его было трудно определить. По всей вероятности, ему было лет пятьдесят, но с таким же успехом ему можно было дать и сорок, и шестьдесят. Его крошечные, под белесыми бровями, голубые глазки всегда выражали жадное любопытство. К Моллеру неизвестными путями стекались все городские новости, слухи, сплетни. Он был в курсе всех событий. Всякими новостями он был начинен до предела. Стоило ему только потереть усиленно лоб, как сейчас же следовало какое-нибудь необычное сообщение. Так и сейчас, усевшись за стол, он взялся за лоб. Ожогин и Грязнов приготовились слушать.
— Строго конфиденциально, — полушопотом предупредил Моллер. Его сообщения всегда начинались именно с этого. — Сегодня ночью арестовали Вайнберга. Того Вайнберга, который всю жизнь торговал нитками и ни о чем другом, кроме них, не думал. Вы его, конечно, не знаете, но я знаю отлично. Все вещи, что на мне: пиджак, брюки, жилет, — сшиты его ниткам. Я его видел вчера вечером, а ночью... арестовали.
Моллер высоко вскинул плечи и весь превратился в вопрос.
— Ума не приложу, — продолжал он. — Вайнберг арестован! Комедия!
Друзья молчали. Они еще не определили свою позицию по отношению к управляющему и не знали, как реагировать на его болтливость.
Если Моллер знал, что новые жильцы направлены к нему с письменным распоряжением коменданта города и, стало быть, не внушают подозрений, то Ожогин и Грязнов ничего не знали о Моллере.
В Германии, еще в большей мере, чем на временно оккупированной советской территории, от них требовалась исключительная осторожность. Мало ли кого могут подсунуть Юргенс и Марквардт.
— И еще одно происшествие, — продолжал еще тише Моллер, потирая лоб. — Вчера вечером в локале пьяные солдаты из госпиталя убили эсэсовского офицера. Вы подумайте?! И чем убили? Пивными кружками. Они его голову превратили в бифштекс... Да, да... Комедия!
Чувствуя, что Моллер будет долго еще продолжать делиться сенсациями, Никита Родионович вышел в вестибюль к автомату. Он набрал номер. В трубке ответил голос Юргенса.
Юргенс просил зайти Ожогина и Грязнова к нему в десять вечера и сообщил адрес.
С Юргенсом друзья не виделись со дня приезда. Он подвез их тогда к гостинице и приказал ожидать его звонка. О месте пребывания Зорга и Кибица Юргенс не обмолвился ни одним словом.
Никита Родионович вернулся в номер. Моллер, выболтав собранные за сутки сплетни и слухи, стал приглашать жильцов к себе на обед. Чем больше друзья отказывались от его приглашения, тем настойчивее делался управляющий. Наконец, они вынуждены были согласиться.
Моллер жил с семьей в доме, примыкавшем вплотную к гостинице. Жена Моллера, Гертруда, представляла собой резкую противоположность мужу. Внешне она несколько напоминала Матрену Силантьевну Трясучкину, но отличалась от нее невозмутимым спокойствием, царившим в ее глазах, на лице, в разговоре, в движениях, во всей ее расплывшейся фигуре.
