Доехала я за полчаса, почти бегом от метро дошла до нужного переулка. Ийкин телефон попрежнему молчал, а домашнего номера Хисейкина я так не узнала, да и странно было бы звонить туда и просить: «Позовите, пожалуйста, Иечку». Я нажала на кнопку звонка на ограде, из окна высунулся охранник, тот самый, который не пустил меня в первый раз. Сейчас я постаралась говорить как можно жестче:
– Позвоните, пожалуйста, в квартиру Хисейкиных. Скажите девочке, что к ней пришла мама.
Идиотическая ситуация. На самомто деле я попыталась найти телефон Хисейкина в Интернете, но безуспешно. Вадик умудрился даже в компьютерной базе както заблокировать свой номер.
Охранник посмотрел на меня и отвернулся. Мне показалось, что он кудато звонит. Я подождала. Через некоторое время я услышала, как он смеется и обсуждает с кемто по телефону, сколько денег некий Генка проиграл в карты в выходной… И как жаль, что закрылся такой прекрасный игровой клуб в Мытищах, где сам охранник только выигрывал и выигрывал…
Я позвонила еще раз.
– Ну? – спросил меня охранник, не обернувшись, чуть только скосив глаза, чтобы убедиться, что это все я – и в окне, и на мониторе видеонаблюдения.
– Вы сутки через трое работаете? – с ходу спросила я.
– Чего? – он, наконец, повернулся ко мне, осмотрел с ног до головы и зачемто глянул еще на монитор.
– Трое суток здесь сидите, а потом все выигрываете и выигрываете, да?
Пока он соображал, нахамила я ему или пошутила, я быстро сказала:
– Пожалуйста, позвоните в квартиру Хисейкиных, мне очень нужно увидеть дочь.
– Вас ждут? – спросил охранник.
– Да.
Он набрал номер, подождал несколько секунд и отключился.
– Нет, вас никто не ждет, – ответил он мне.
– Но я должна…
– Женщина! Отойдите от забора! Или я сейчас вызову наряд. Здесь нельзя… – он даже закашлялся. – Стоять у забора нельзя! – проорал он довольно нервно.
Наверно, чегото сторож боялся. Если бы я знала – чего именно, постаралась бы испугать еще сильнее. Вдруг бы он мне от испуга открыл ворота. Хотя, возможно, он начал бы стрелять в меня, как в возможную террористку…
Я походила вокруг дома, решив найти помойку, на которую смотрит Ийкино окно. В памяти у меня застряло, что Хисейкин живет на четвертом этаже, он когдато проговорился, рассказывая, что предпочитает подниматься к себе домой пешком, для тренировки. Двор замыкался тремя домами, между ними был один большой просвет, в котором как раз и находились ворота, и два просвета поменьше, тоже закрытые чугунной оградой, прочной, высокой, с частыми прутьями, заканчивающимися наверху острыми наконечниками, похожими на средневековые пики.
«Жаль, что не перелезть», – мелькнуло у меня в голове. Я улыбнулась собственной мысли. Да, представляю, как бы я лезла во двор дома Вадика Хисейкина через забор… А что делать, если не пускают в калитку – рылом не вышла… Не сомневаюсь, если бы я подкатила на сверкающем автомобиле, вылезла бы из него в чистых модных сапожках, нагло бы махнула ручкой: «Давай, открывай! Сидишь, стул давишь!», то охранник пустил бы меня, с улыбками и поклонами, и еще стеснялся бы своей хамской физиономии.
Века идут, а на моей любимой немытой родине мало что меняется, если вдуматься. Холопы да господа, да кровавые убийства, да беспросветная нищета – при стойком убеждении большинства, что все будет хорошо. Причем само собой и очень скоро. Возможно, все устроит новый замечательный царь. Возможно, во дворе дачи обнаружится клад, как раз в тот момент, когда под яблоньку будут закапывать естественное удобрение… Или прилетят инопланетяне, хорошие, добрые, и запретят разливать паленую водку и обижать сирот, отдавать им рваные ботинки, пыльных свалявшихся зайцев и поломанные компьютеры, запретят брать взятки, обжираться по праздникам и показывать по телевизору срамные места и непотребных девушек, запретят врать во всеуслышанье, не стесняясь, и уже никто не сможет воровать в открытую, помногу, и кичиться наворованным…
Помойка оказалась поблизости. Видеть ее можно было только из торца одного дома, как раз в него и входила Ийка. Ясно. Значит, Иечка живет гдето здесь. Я посчитала – всего три окна на четвертом этаже, откуда можно было любоваться помойкой. И на окне должны быть жалюзи. Да, вот оно, точнее, они – два узких, как бойницы, окошка рядом, оба закрыты до половины простыми белыми жалюзи. На одном боком сидит Ийкин желтый медвежонок… Второй, рыжеватокоричневый, его братик, сидит у нас дома. Два медвежонка когдато обнимали друг друга лапками на липучках, и Иечке казалось, что это мы с ней. Меня тронуло, что она забрала с собой одного медвежонка – значит, не все очерствело в ее душе. Хотя хорошо известно, что сентиментальные люди бывают очень жестокими.
Я долго смотрела на окна, пытаясь почувствовать, дома ли Ийка. Сидит ли сейчас в этой комнате или гдето еще… И мне показалось, что ее дома нет. Может быть, Хисейкин взял ее на дачу, и она сейчас с восторгом смотрит на известных приятелей Хисейкина, сделавших у него операции, или, скорее, только собирающихся под нож. Из тех, кто уже подрезал носы, щеки и ляжки, в друзьях мало кто остается.
Я вернулась к воротам, достала конвертик с карточкой и позвонила снова. Охранник открыл окно и совсем грубо спросил:
– Чего еще?
– Можете передать Ие Хисейкиной, дочке Вадима Хисейк…
– Не могу! – ответил охранник и захлопнул окно.
– Можете передать ей подарочную карточку? – спросила я, не очень надеясь, что охранник услышит через закрытое окно.
– Карточку? – заинтересованно спросил он и даже чуть высунулся из окна. – А какую? В какой магазин?
Я посмотрела на красноватую морду не очень молодого, но и не старого еще охранника. Какой же гад, а…
– Есть такой новый торговый центр… «Кратер». Не слышали? Красный террор… Вот такую карточку не передадите?
Охранник несколько мгновений соображал, потом сплюнул: «Да пошла ты!» – и повернулся ко мне спиной.
Я купила по дороге понемножку вкусных вещей, два воздушных шарика, две баночки мыльных пузырей и две похожие, но разные китайские машинки, которые можно спокойно разломать за вечер и выбросить – они стоили по пятнадцать рублей. Почемуто часто, покупая китайские товары, я представляю себе молчаливую китайскую женщину, сосредоточенно и быстро собирающую детали игрушки или строчащую на машинке брючки с панамками. Вокруг нее еще пятьдесят или сто таких же женщин, дома у них сидит один ребенок, и каждая, мерно нажимая на педаль машинки или собирая куклу, думает, как хорошо бы было, если бы у ее ребенка был братик или сестричка… А лучше два… А еще лучше – семь, как было когдато в ее собственной семье…
