От очередной разборки нас избавил деликатный стук в дверь – распорядитель гостевых покоев зашёл засвидетельствовать своё почтение новым гостям.
* * *
«Мда… из этой барышни действительно сделать мальчика было бы крайне затруднительно,» – скептически хмыкнула я, разглядывая картину. Вообще-то, определённое сходство с Ником можно было найти – если знать, что искать. Девушка на портрете могла бы быть его старшей сестрой. Длинные волосы, тёмно-каштановые с медным отливом, уложены в сложную причёску. Зелёное бархатное платье с открытым лифом подчёркивает прелесть юной, но уже сформировавшейся женщины. Такую грудь не замаскируешь под одеждой, и плавный изгиб плеч едва ли можно превратить в хрупкие подростковые ключицы. Но главное – взгляд: серьёзный, проницательный. Взрослый. Этот взгляд никак не мог принадлежать бесшабашному шалопаю Нику.
Я отступила к противоположной стене и ещё раз с удовольствием оглядела картину. Девушка на портрете была бесспорно хороша. Настоящая принцесса. Интересно, почему любящий папа поместил портрет сюда, а не повесил в собственной спальне?
Читая надписи на картинах и пояснительные таблички, я уже успела понять, что это не галерея фамильных портретов. Здесь встречались военачальники, министры, придворные маги. Про некоторых из них я слышала, большинство имён было мне не знакомо. Из ныне здравствующих обитателей дворца, помимо принцессы, я заметила только магистра Астэри. Он был в точности такой же, каким я видела его два часа назад: те же серебристые волосы до локтя, бархатно-синие глаза, перстень с неприметным голубым камнем на пальце, даже одежда – тёмно-синяя, под цвет глаз, мантия – не изменилась, хотя со времени написания картины прошло более ста лет.
Портрет Архимагистра был последним в галерее, дальше глухая стена заканчивалась, и начинался ряд больших, почти до потолка, окон. Я с любопытством заглянула в первое, ожидая увидеть внизу внутренний двор, – и замерла в удивлении. За стеклом был виден сад, причём не далеко внизу, а прямо перед окнами, словно и не было под нами трёх этажей дворцовых помещений. С ветки ближайшего дерева на меня настороженно смотрела крохотная разноцветная пичужка. Неужели я упущу возможность впервые в жизни прогуляться по висячему саду? Да ни за что.
Я прошлась вдоль ряда окон в поисках двери, ведущей в сад. Двери не оказалось, зато одно из окон было приоткрыто, и я, конечно, не могла не воспользоваться столь любезным приглашением.
Сад, по крайней в той его части, где оказалась я, не предназначался для прогулок. Здесь не было дорожек – ни рукотворных, аккуратно засыпанных песком или выложенных каменными плитками, ни «ноготворных», вытоптанных сапогами высокородных гостей и башмачками их прекрасных спутниц. Было тихо, только в дальнем конце сада выводила трели какая-то птица. Когда она замолкала, тишина не нарушалась даже шелестом листьев – ветер не залетал сюда. Словом, у меня были все основания предполагать, что моей экскурсии никто не помешает. И когда я, обогнув очередной экзотический куст в полтора моих роста высотой, увидела человеческую фигуру, у меня невольно вырвалось удивлённо-испуганное «Ой!»
Впрочем, человек на мой возглас никак не отреагировал – всё его внимание было приковано к мольберту. Лица художника я не видела, но его поза: отставленная в сторону рука с палитрой, слегка наклонённая голова с куцым, небрежно стянутым шнурком хвостиком – демонстрировала, что он поглощён работой. Правая рука с пятном зелёной краски на локте уверенно взлетала над холстом, накладывая точные отрывистые мазки. Любое вторжение в этот маленький мирок казалось кощунством. Самое разумное, что я могла сделать в данной ситуации, это тихо и незаметно уйти, оставив художника наедине с его музой. Но любопытство в который раз победило здравый смысл, и я сделала несколько осторожных шагов вперёд – чтобы разглядеть изображение на холсте.
В отличие от коллеги, написавшего портрет Вероники, этот человек не делал никаких попыток приукрасить действительность. Женщина на картине была откровенно некрасива: скулы слишком резко выдавались вперёд, кривой шрам рассекал щёку, уголки чересчур тонких губ угрюмо опускались вниз… Но это я осознала лишь через несколько минут – когда сумела оторвать от портрета заворожённый взгляд. Задний план отсутствовал, поза и одежда женщины были пока только обозначены крупными мазками, но художнику каким-то мистическим образом удалось передать контекст, в котором любые суждения о красоте или некрасивости героини картины становились неуместными и бессмысленными.
Мужчина, не оборачиваясь, отступил от мольберта на пару шагов, полюбовался на своё творение, и неожиданно спросил:
– Ну как? Нравится?
– Потрясающе! – честно ответила я. – Вы либо гениальный художник… либо вам очень дорога эта женщина. Впрочем, второе куда более вероятно.
– Вот как? – мужчина обернулся и внимательно посмотрел на меня. – Могу я полюбопытствовать, почему вы столь уверенно отказываете мне в гениальности?
– Попробую объяснить. Вы только не обижайтесь, ладно? – я подошла поближе, остановилась на расстоянии вытянутой руки. – Сейчас, когда я смотрю на вас, я припоминаю, что на холсте изображена молодая, очень грустная и не особо красивая женщина. Но стоит мне перевести взгляд на картину, – я повернулась в сторону мольберта, – и всё меняется. Она выше понятий «красота» или «уродство». Глядя на картину, я вижу не женщину, вернее, не просто женщину, а нечто большее – какой-то цельный образ, и рассуждения о её внешности теряют смысл. Но никак не могу уловить, что это за образ, понимаете? – я помолчала, разглядывая печальное лицо со шрамом. – Если бы гений взялся донести до зрителя какой-то контекст, он бы сумел сделать так, чтобы я прониклась им до мельчайших деталей, ощутила себя в этом контексте. Скорее всего, вам удалось передать это мистическое «нечто» не за счёт таланта, а за счёт сильных чувств к модели.
Мужчина задумчиво обхватил подбородок пальцами (кисть, которую он продолжал держать в руке, оказалась в опасной близости от лица) и посмотрел на картину, словно видел её впервые в жизни.
– Может, вы и правы. Смею надеяться, я не самый плохой художник королевства, но до гениальности мне действительно далеко. Хотя наши всезнающие искусствоведы из Академии Изящных Искусств наверняка обвинили бы вас в консервативном подходе к живописи. На картинах, которые они объявляют гениальными, не всегда поймёшь, в какой части тела лицо находится, а вы говорите – контекст.
– Я не искусствовед, – заметила я, пожимая плечами. – Просто зритель.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
