Каждый день «отрываться от земли»! Хотя бы на мгновение, лишь бы только оно было напряженным. Каждый день «духовное упражнение» — в одиночестве или в обществе человека, который тоже стремится к самосовершенствованию.
Духовные упражнения. Высвобождаться из потока времени. Пытаться избавиться от своих страстей, от тщеславия, от неутолимого желания заставить о себе говорить (временами терзающего тебя подобно хронической болезни). Избегать злословия. Гнать прочь сожаления и побеждать неприязнь. Любить всех свободных людей. Жить в вечности, превосходя самого себя.
Такое усилие над собой необходимо, такое притязание — законно. Многие всецело поглощены политическими баталиями, заняты подготовкой социальной революции. И мало кто, прежде чем готовить революцию, старается сделать себя достойным ее.[798]
Но философ античности, для того чтобы практиковать философию, вступал в более или менее тесное общение с некоторой группой философов или, по крайней мере, заимствовал свои жизненные правила из какой-либо философской традиции. Тем самым его задача упрощалась, даже если жизнь по этим правилам требовала от него немалых усилий. Теперь у нас нет больше школ, нет догматов. «Философ» остался один. Как найдет он свой путь?
Так же, как до него находили свою дорогу многие другие — например, Монтень, Гёте или Ницше, которые тоже были одиноки. Соответственно обстоятельствам или своим глубоким духовным потребностям, они выбрали для себя жизненные образцы в античной философии. Ницше писал:
Что касается практики, то я рассматриваю различные моральные школы как опытные лаборатории, в которых было основательно проверено и до конца продумано немало рецептов искусства жить. Результаты всех этих школ с их опытами — наша законная собственность. Мы не откажемся принять стоический рецепт из-за того, что прежде уже воспользовались эпикурейскими советами.[799]
Долгий, веками накапливаемый опыт и долгие споры вокруг этого опыта придают античным образцам непреходящую ценность. Пользуясь то стоическим, то эпикурейским образцом, Ницше, Монтень, Гёте[800], Кант, Витгенштейн[801], Ясперс[802] достигают в своей жизни определенного равновесия. Но и другие образцы могут одушевлять и направлять философскую практику.
Предвижу еще один вопрос читателей: как объяснить что по прошествии стольких веков, изменивших облик мира, античные образцы все еще могут быть современны? Объясняется это, прежде всего, тем, что античные школы, как сказал Ницше, были своеобразными опытными лабораториями, благодаря которым у нас есть возможность сопоставить следствия различных типов духовного опыта. С этой точки зрения множественность античных школ имеет для нас важнейшее значение. Заметим, что выработанные ими образцы приемлемы для современности, только если свести их к их сути, к их глубинному смыслу, отделив от них отмершие космологические или мифологические элементы и оставив лишь основополагающие принципы, которые сами античные философы считали наиболее существенными. Но пойдем еще дальше. Я убежден, что эти образцы соответствуют — о чем я уже говорил в другом месте[803] — основным позициям, между которыми приходится выбирать всякому человеку, когда он ищет мудрости. Я упоминал в этой связи о существовании своего рода универсального стоицизма; мы находим его не только на Западе, но и, к примеру, в Китае, как показал Ж.Жерне[804]. Я уже говорил, что долгое время настороженно относился к сравнительной философии, так как полагал, что она может смешивать разные вещи и провоцировать произвольные сближения. Но теперь, читая работы своих коллег Г.Бюго[805], Р.-П.Друа[806], М.Юлена[807], Ж.-Л.Солера[808], я склоняюсь к мысли, что и в самом деле есть впечатляющие аналогии между философскими течениями античности и Древнего Востока. Аналогии эти нельзя объяснить историческими влияниями, но они, во всяком случае, позволяют глубже понять существо философских позиций, которые таким образом проясняют друг друга. Средства к достижению душевного покоя и единению с другими людьми или с миром ограниченны в числе. Возможно, описанные нами жизненные позиции — Сократа, Пиррона, Эпикура, стоиков, киников, скептиков — соответствуют неким постоянным универсальным типам, которые обнаруживаются в форме, специфической для каждой цивилизации, в различных культурах, созданных человечеством. Поэтому я и поместил выше выдержку из буддистского текста и привел мысль М.Юлена, внушенную буддизмом: я решил, что это поможет нам точнее выразить сущность греческого мудреца. Весьма интересно, что и в Греции, и в Индии, и в Китае один из путей, ведущих к мудрости, — безразличие, т.е. отказ приписывать вещам ценностные различия, которые отражали бы точку зрения индивидуума, эгоистическую, пристрастную и ограниченную, точку зрения «лягушки, живущей в колодце» или «летней мошки», как говорит Чжуан-цзы:
В познании Пути я был подобен мушке в жбане с уксусом. Если бы учитель не снял крышку, никогда бы не догадался я о великой целостности Неба и Земли![809]
Эта беспристрастность и безразличие возвращают нас в изначальное состояние: состояние душевного покоя и безмятежности, в котором мы пребываем, прежде чем начинаем утверждать свою индивидуальность против мира и против других людей, прежде чем в нас вселяется тот эгоизм и эгоцентризм, что отчуждает нас от мира, неумолимо вовлекая в суетную погоню за удовольствиями и заставляя испытывать постоянную боязнь страданий.
Такие духовные упражнения, как «жить в настоящем» или «смотреть на вещи свысока», можно найти и у Гёте[810], Ницше[811], Витгенштейна[812]. Они вполне доступны «философу» в том смысле, какой мы вкладываем в этом слово. Я надеюсь вернуться к этим темам в последующих своих работах.
Думается, я в общем показал, что, как пишет Ж.-Л.Солер, «древние, возможно, были ближе к Востоку, чем мы теперь»[813]. На это же указывает и один современный китайский автор: «Китайские философы все были в той или иной степени Сократами. В личности философа знание и добродетель бьыи неразделимы. Философия, которую он проповедовал, требовала приложения на практике; он сам бьы средством ее утверждения. Жизнь в согласии со своими философскими убеждениями составляла часть его философии»[814]. Итак, «философ», любитель мудрости, сможет искать образцы для подражания и у восточных мыслителей, и они будут не так уж далеки от античных образцов.
Но «философа» подстерегают многие опасности. Первая опасность в том, чтобы удовлетвориться одним философским дискурсом. Существует пропасть между мудрыми сентенциями и действительной решимостью изменить свою жизнь, между громкими словами и подлинным самосознанием или подлинным преображением самого себя. Впрочем, самая глубокая причина «теоретизации» философии кроется, по-видимому, именно в этой, в каком-то смысле естественной для философа, склонности ограничиваться дискурсом — теми концептуальными построениями, которые он создает либо воспроизводит, которыми он восхищается. На протяжении всей истории античной философии, почти во всех школах мы встречаем одни и те же предостережения об опасности, угрожающей философу, если он вообразит, что его философский дискурс может быть самодостаточным и безотносительным к философской жизни. Эту постоянную опасность чувствовал уже Платон; оправдывая свое решение отправиться в Сиракузы, он писал:
