Он перебирал грехи своей молодости, когда отрекся от друга, утомленный его пьяными выходками, отказался от встречи, и друг умер от разрыва сердца, и они не повидались перед смертью. Он огорчал мать, раздражался, иногда повышал на нее голос, она обижалась его невниманием, плакала, и эти материнские слезы вызывали в нем позднее раскаяние, были непрерывной, не тающей с течением лет болью. Он искал могилу отца в сталинградских степях за Волгой, колесил на машине по заснеженным проселкам, попадал в снежные заносы, откуда его вытаскивал рычащий, с блестящими гусеницами трактор. Утомился в поисках безвестной братской могилы, вернулся обратно, так и не найдя бугорок, в котором покоились кости отца. И теперь, через много лет, отец из далекой степи посылал ему свои укоризны.
Быть может, грехом, после которого Бог от него отвернулся, было присутствие в комнате пыток, когда афганского лазутчика в контрразведке пытали током и у того, обмотанного мокрой простыней, выпучивались глаза и пена текла с бороды. Или расстрел моджахедов, когда погонщиков в белом поставили у гончарной стены и они, краснолицые, чернобровые, молча смотрели на стволы автоматов, легли под очередью, все в одну сторону, и у одного с головы отломилась чалма. Или смерть намибийского учителя Питера, которого он отпустил по утренней трассе под бомбовый удар «Миража». Или отвлекающий поход партизан, той молодой санитарки с сумкой, темнокожих юношей, несущих на шесте миномет, когда на латунной заре, как черные нетопыри, появились вертолеты, превращая тропу в красные косматые взрывы.
Среди множества грехов и проступков он отыскивал тот, после которого Бог от него отвернулся. Быть может, весенний вальдшнеп, которого он убил на вечерней заре, под прозрачной березой. Над вершиной загоралась первая водяная звезда, пахло холодной землей, и в туманных сумерках полетела темно-красная носатая птица, и он срезал ее огненной гремучей метлой.
Или бочка на даче, полная дождевой воды, и в черном круге, расталкивая мелкие волны, копошится тонущий жук. Прошел и не спас жука, не выплеснул на пригоршне в кусты. Может, в этом великий грех?
Он лежал, забываясь в болезненном сне. Видел железную бочку, слюдяное мерцание воды, и жук беззвучно бьет лапками, крутится на темной поверхности.
Он проснулся в сумерках, когда угасала заря среди тонкой резьбы акаций. Пустырь был безлюден. В отдаленной казарме начинал стучать барабан. Охранники стояли поодаль, не расставаясь с оружием, черные, плоские на заре.
Белосельцев заметил, что они приближаются. Останавливаются, оглядываются на туманную, пропадающую в сумерках казарму. Снова подходят, делая круги и петли. В их приближении, в неровном скольжении, в движении тел было что-то звериное, воровское, сумеречное, наполненное осторожностью и влечением, гибкой силой и нетерпением. Белосельцев насторожился, стал оглядывать, ощупывать окружавшее пространство. Инстинктивно искал оружие, древесный заточенный сук или камень. Но под рукой оказалась все та же глиняная миска с теплой прокисшей водой.
Охранники были близко, топтались на месте, словно выбирали клетку, одну из трех. Белосельцеву казалось, что они движутся к нему, его выглядывают в полутьме, вытянув шеи, внюхиваясь, угадывая его, притаившегося на земляном полу. Но они шагнули к стойлу, где содержался Грей. Один из них, отомкнув щеколду, вошел внутрь. Другой застыл снаружи, черный, плоский на заре, с торчащим стволом автомата.
В клетке началась возня, тихая ругань, хриплые вскрики африканца, тонкие, похожие на повизгивания, стенания Грея:
– Нет!.. Не надо!.. Не надо!..
Послышался хрустящий удар в мягкое, сочное. Грей умолк, и в клетке, куда вглядывался Белосельцев, раздавалось сильное частое сопение.
Сначала Белосельцев не мог понять, что сотворяет с Греем охранник, а когда понял, когда зорким, ужаснувшимся зрением различил белое, обнаженное, ткнувшееся головой в землю тело Грея и нависшего над ним, едва различимого угольно-черного охранника, их громкое копошение, наполненное толчками хлюпанье, когда ему стало понятно, что Грея насилуют, он задохнулся от отвращения, страха и ненависти. Схватился за колья клетки, стал трясти, истошно выкрикивая по-русски:
– Суки!.. Твари вонючие!.. Черные обезьяны!.. Перестрелять вас, сук!.. Бить, как зверей!.. Скоты черножопые!..
Он бился головой о колья, рвался наружу. Никто не шел на его крик. Один охранник отвалился от мутного пятна, которое было Греем. Вышел из клетки, запахиваясь и подпрыгивая. Другой вошел внутрь, и снова раздавалось сопение, хриплый клекот, тихие больные оханья.
Белосельцев, забившись в дальний угол, ждал, когда придут к нему. И тогда он кинется на насильников, станет их бить, царапать, кусать, выдирать руками глаза, вгрызаться в горло, до последнего дыхания и стона, пока они будут ломать ему кости, затаптывать до смерти, стрелять в недвижное тело, рассекая пулями бесчувственную плоть. Но они не пришли. Второй охранник покинул клетку. Оба быстро, все так же воровски, отошли к кусту, исчезая в его круглых черных ветвях с черно-розовой гаснущей зарей.
Было тихо, и только в клетке, где мутно белело пятно, слышались слабые всхлипы.
Он ненавидел Африку. Проклинал ее, желал ей погибели, вечного гниения, непрерывных войн, трупного распада и тления. Безысходного пребывания в неолите, среди черных химер и демонов, духов похоти и вражды, подземных обитателей тьмы, которые несчетно рождаются в ядовитых толщах проклятого континента. Рвутся наружу под звуки бесовских тамтамов, в размалеванных масках, в ритуальных надрезах, в амулетах из костей и ракушек. Наполняют кошмарами сны человечества. Поливают белую расу раскаленной зловонной спермой. Превращают белых мужчин в похотливых жадных животных, а белых женщин в ненасытных игривых самок. Рвут на части их музыку. Покрывают разноцветной слизью их картины. Вторгаются в их мечты о небесном рае ядовитыми бредами о свальном грехе и Содоме. Он ненавидел Африку, отделял ее стенами от других континентов, обволакивал колючей проволокой, минировал ее кромки, навешивал над ней группировки космических спутников, поливал ее сверху напалмом, посылал эскадрильи самолетов, превращая ее пустыни и джунгли в пожары и взрывы.
Этот приступ ненависти был как помешательство, накатившее на него из саванны, где начинали верещать незримые насекомые и какая-то птица уныло, через равные промежутки, печально стенала и ухала. Очнулся, когда рука ощутила влажное прохладное прикосновение. Маленькая лягушка проникла в его темницу, прыгнула на запястье, грелась его теплом. Приходя в себя, он был благодарен крохотной твари за то, что не заметила его сумасшествия, доверчиво приникла к нему. Лежал, глядя, как светлячок мягко летает снаружи, выписывает в сумраке прозрачный зеленоватый рисунок.
Приступ ненависти обессилил его, сделал плоским, как высохшая, раздавленная на асфальте собака. Было темно, звездно. Туманные звезды, похожие на колючие, лучистые семена, качались над его головой в клетчатой кровле. Он смотрел на бархатно-смуглое небо, на мерцание и дыхание светил. В небесах была женщина, длинная, гибкая, словно дуга. Изогнулась, упираясь в горизонт тонкими стопами. Вознесла ввысь выпуклые колени, широкие бедра, округлый живот. Нависала длинными, фиолетовыми, как сливы, грудями. Опрокинула к горизонту длинные гибкие руки, касаясь земли тонкими пальцами. Смотрела темным, глазастым, с мягкими губами лицом. Влажно мерцала, окутанная туманом, слюдяными вспышками, лучистой пыльцой. Белосельцев тянулся к ней. Просовывал сквозь колья исхудавшие руки. Касался одной ладонью ее теплого кольчатого лобка. Прижимал другую ладонь к прохладной, с крепкими сосками груди, словно на ладонь к нему лег сочный глазированный плод. Стоял на коленях, воздев руки к женщине, поддерживая ее, словно небесный, усыпанный звездами свод. Женщина была Марией. Женщина была Африкой. Наделяла его своими таинственными силами жизни, туманными соками, которые тихо текли сквозь его запястья из млечных сосцов, из сокровенного дышащего лона. Мускулы его расправлялись. Кости наполнялись силой и крепостью. Глаза, подернутые влажной пленкой, восхищенно смотрели на черную, во все африканское небо женщину.
Утром его разбудили команды, крики, топотание ног. У казармы выстраивались шеренги, толпились люди, сбегались со всех сторон, занимая место в строю. Звучали барабаны и рыкающие, рыдающие жестяные трубы. Толпа колыхнулась, отломилась от стен казармы, неровным строем стала приближаться, колыхая автоматами, длинными, похожими на цепы палками, разношерстая, полувоенная, в камуфляже и пестрых рубахах. Белосельцев затравленно смотрел на толпу, чувствуя, что она накатывается сюда, на край пустыря, где располагалась тюрьма, и ее рыкание, стук, летящая к солнцу пыль направлены на него, несут ему беду и страдание.
Остановились, выравнивались, образуя полукруг. Топотали под окрики командиров, укладывая на плечи палки и автоматы. Пыль из-под их ног летела сквозь клетку, и казалось, они ногами гасят дымящую землю.
