Он перебирал места на земле, которые им станут убежищем. Канадские леса, где бы он стал лесорубом, валил огромные кудрявые кедры. Австралийские степи, где бы выращивал злаки, разводил лошадей и коров, и она, поводя белками, прижимает к мягким губам кувшин с молоком, белая струйка бежит по ее смуглой груди. Он искал спасения в буддийских монастырях, в старообрядческих скитах, в общинах пуританских отшельников. Скрывался в пустыне у диких бедуинов Сахары, у лопарей в заполярных тундрах, у индейцев Пуэрто-Кабесаса. И повсюду, куда бы они ни бежали, за ними следили глаза секретных агентов, пробирались к ним отряды командос, пикировали боевые вертолеты, атаковали отряды морских пехотинцев, пробирались по пескам и по джунглям броневые колонны. Их крохотный скит и шалаш, где они лежали на мягкой циновке, накрываясь куском африканской ткани, и он не выпускал из губ ее сонные мягкие губы, – их тайный приют был раскрыт, взят в перекрестье прицела, и уже хрустела сухая ветка под тяжкими башмаками спецназа, взлетали с ветвей испуганные птицы, в шалаш просовывался ствол автомата.
Он уносил ее с враждебной жестокой Земли на другую планету, где не было людей и дорог, а только цветы и деревья, и текли прозрачные прохладные реки, и пели в кустах чудесные райские птицы, и смотрели из зарослей глаза кротких животных. Они с Марией, как белый Адам и темная прекрасная Ева, сидели под деревом, и она в ожерелье из цветов и ракушек подавала ему на ладони золотой светящийся плод.
– Как хорошо, что пришла… – сказал он тихо. Она поднялась из кресла, приблизилась к нему. Мягко уложила на кровать. Ладони ее заскользили по его лбу, подбородку, шее. Словно теплые ручьи потекли на грудь и живот. Она стояла на коленях, гладила ему ноги. Закрыв глаза, он чувствовал ее дыхание, которое погружалось в него, как тепло. И от этого тепла, словно на стекле, начинали проступать узоры и листья, волшебные цветы и орнаменты. Он терял свои очертания, утрачивал плоть, превращаясь в бесконечную нежность и сладость. – Как мне хорошо и чудесно…
Ночью он провожал ее на машине в пригород Матолла. Катил по узеньким улочкам, узнавая на память дорогу. Бензоколонка с белой ракушкой и мигающей надписью «Шелл». Чугунная узорная решетка, напоминающая ограду церкви. Круглое глянцевитое дерево, в котором, как рыба в аквариуме, плавает зеленый фонарь.
Остановились перед виллой, где она жила.
– Спасибо, – сказала Мария, касаясь его руки.
– Отдыхай, мы завтра увидимся. – Он прижимал к губам ее пальцы с серебряным теплым колечком.
– Мне было чудесно. Ты будешь помнить меня всю жизнь. – Она вышла из машины. Шла, освещенная зеленоватым огнем. Проскользнула в калитку и исчезла. Он сидел печально. Ждал, не зажжется ли желтое окно на фасаде, не мелькнет ли на занавеске ее легкая тень. Фасад оставался темным. Он медленно ехал по улочкам. Подносил к лицу руку, на которой оставался запах ее духов.
Вернулся в номер. Утомленно лег на смятое покрывало. Обнял подушку, вдыхая тонкие запахи. Несколько последних минут между явью и сном вспоминал прикосновения ее мягких медленных губ, узоры и листья, которые она выводила на его груди и спине. Телефон зазвенел, словно пулеметная очередь, направленная из темноты в его лежащую на подушке голову. Он вдавился в кровать, пропуская над собой жалящий пунктир, надеясь, что шальная очередь вспорет перину, одеяло и уйдет в окно, в океан. Телефон настойчиво, резко гремел, и он пошел к нему, подставляя голую грудь летящим трассерам.
– Виктор, это я, Маквиллен… Звоню из Зимбабве… Ты должен ко мне приехать… Самолет из Мапуту в Хараре идет завтра утром…
– Это так важно?
– Это касается лично тебя… Поверь, в противном случае я не стал бы звонить… Остановись в «Амбасадоре»… Там найдешь от меня известие…
Разговор прекратился. Трубка молчала. В окне, туманный, недвижный, темнел океан, и казалось, над океаном висит, наблюдает за ним, смотрит сквозь окно мертвенно-серая, с обвисшими усами голова Маквиллена.
Он летел в Хараре, бывший Солсбери, утренним рейсом, не известив о своем путешествии ни посольство, ни Соломао, предполагая через сутки вернуться. Решение лететь было связано с риском, он мог оказаться в ловушке, стать объектом игры противника. Но он летел не к противнику. Летел к измученному, как и он сам, человеку, с которым связывала его больная, неразрывная связь и в голосе которого он почувствовал настойчивый зов.
Бейра с бирюзовым, уходящим в небо океаном осталась в стороне. Кудрявый войлок африканских лесов клубился под крылом самолета. И в этих лесах, невидимые, шли боевые колонны, чернели вдоль обочин термитники, неслись с гранатометами за плечами легкие велосипедисты, томился в деревянной клетке Грей, и мятежный сержант Ламета поднимал к небу рубиновые больные глаза, провожал металлическую пылинку пролетавшего самолета.
В аэропорту Хараре, заполнив декларацию и получив однодневную визу, он взял такси и поехал в «Амбасадор», рассматривая стеклянный, холодный город, в сверкании витрин, с гранеными фасадами отелей и банков, с вращением нарядных реклам. Не было следов запустения, как в Луанде или Мапуту. Не было средиземноморского стиля, присущего португальским колониям. Англичане построили в Африке подобие северного европейского города, строгого и холодного. Передача власти черным лидерам прошла без потрясений. Город имел благополучный и ухоженный вид.
В отеле «Амбасадор» пахло дорогим табаком. За прилавками африканских сувениров и масок стояли продавцы. Обслуживали покупателей, выкладывая резные украшения из кости и дерева. У портье на его имя лежала записка.
«Встреча в два часа, в ботаническом саду, в аллее араукарий, вторая скамейка».
У Белосельцева оставалось время. В номере он принял душ и некоторое время смотрел из окна на умытую улицу, пустынную по случаю воскресного дня, с зеркальными призмами зданий, напоминавших центр Роттердама. Спустился в холл, купил газеты и читал статью о конфликте двух черных политических лидеров, каждый из которых грозил применением силы. Однако в эти угрозы не верилось. Оба в новой системе власти владели крупной собственностью, которую вряд ли станут подвергать разрушению.
Белосельцев подошел к прилавку, где лежал огромный слоновый бивень, желтый, словно из сливочного масла, и множество украшений из кости – браслеты, кольца, амулеты, ловко выточенные затейливым резчиком. Ему захотелось сделать Марии подарок. Он выбрал костяной браслет, на котором вереницей, один за другим, шли слоны. Представил, как этот браслет будет белеть на ее темной руке, светиться ночью, когда она поднимет свой горячий локоть, и он, целуя ей руку от плеча до запястья, коснется губами браслета.
К ботаническому саду он приехал к половине второго. Узнал у служителя, где находится аллея араукарий. Шел по пустынным песчаным дорогам, среди желтеющих великолепных деревьев, каждое из которых стояло отдельно, как драгоценный живой экспонат.
Араукарии возникли, как зеленые, мохнатые, многорукие великаны. Каждый стоял на коричневой ноге, изгибал руки, протягивал их в небо, упирал в землю, касался груди, трогал задумчивый лоб. Великаны были глухонемые, подавали друг другу жестами знаки. Извинялись, выражали радушие, сочувствовали, о чем-то просили. Белосельцев вошел в их косматую толпу, пытался понять их язык. Сделал ближнему дереву знак, прижав одну руку к сердцу, а другой закрыв глаза, повторил позу дерева.
Аллея была пуста. На большом расстоянии друг от друга находились скамейки, построенные из колод, на которых лежали обструганные гладкие доски. Он сел на вторую скамейку, поглядывая на аллею, ожидая увидеть Маквиллена. Было пусто, солнечно. Сквозь деревья просвечивали желтые поляны, и далеко на пустоши, круглое, как шар, стояло желто-зеленое дерево.
Первые минуты Белосельцев чутко прислушивался, ожидая появления Маквиллена. Смотрел на дорогу, надеясь увидеть знакомую, статную, с легкой походкой фигуру. Оглядывал араукарии, не притаился ли наблюдатель за корявым стволом, не следят ли сквозь зеленоволосые ветки зоркие, стерегущие глаза. Постепенно внимание рассеялось, в голове потекли необязательные мысли. О коллекции южноафриканских деревьев, собранных радетельным, пытливым англичанином. О чудесных виллах в предместьях Хараре с дендрариумами, лазурными бассейнами, вольерами, где разгуливают величавые павлины. Рай, созданный белыми пришельцами студеных островов, из которого они теперь уходят обратно в туман и холод.
Тянулись минуты. Маквиллен опаздывал. Белосельцев смотрел на молодую араукарию, наклонившую к скамейке длинную пушистую ветвь. Эта ветвь напоминала женскую руку, протянутую для поцелуя. Белосельцев встал, приблизился. Опустил лицо в душистые, неколкие иглы, почувствовав сладкий смоляной аромат. Взял ветвь в ладонь, как берут в поклоне руку дамы. Поцеловал, улыбаясь, испытывая печальную сладость. Теперь много лет без него араукария будет стоять в южноафриканском саду, вспоминать о нем, поцеловавшем ей руку. Оглянулся. По дороге шел Маквиллен.
