А что останется от Него?
То физическое, что Он оставляет после себя, вероятно, испорчено или отчуждено, развеяно по ветру. Подготовлено к продаже с аукциона. Вскоре станет анонимными предметами, принадлежащими совершенно чужому человеку. Вещами без истории.
Следы, оставленные Им внутри нее, напротив, переживут Его в форме стыда и долга.
Долга, с которым ей никогда не расквитаться, как бы она ни старалась.
Он будет только продолжать расти и расти.
Что я вообще о Нем знала? – думает она.
Что скрывалось в глубине Его души и о чем Он мечтал? К чему стремился?
Им двигала постоянная неудовлетворенность, думает она. Как бы тепло Ему ни было, Он все равно дрожал от холода, и сколько бы Он ни ел, у Него все равно подводило живот от голода.
Пастор останавливается, ставит урну на землю и склоняет голову, точно в молитве. Кусок зеленой ткани с отверстием посередине растянут перед могильной плитой из темно-красного гранита.
Семь тысяч крон.
Она пытается поймать взгляд пастора, и он, когда наконец поднимает голову, смотрит на нее и кивает.
Она делает несколько шагов вперед, обходит вокруг ткани, наклоняется и берется обеими руками за веревку, прикрепленную к красной урне. Ее поражает, какая урна тяжелая, веревка режет ей руки.
Она осторожно двигается к отверстию, останавливается и медленно опускает урну в черную дыру. Немного поколебавшись, она выпускает веревку из рук, предоставляя ей упасть и улечься на крышку урны.
Ладони жжет, и, разжав руки, она видит по ярко-красному пятну на каждой ладони.
Стигматы, думает она.
Свободное падение
Самым популярным аттракционом парка “Грёна Лунд” является перестроенная наблюдательная вышка стометровой высоты, которая видна из большинства районов Стокгольма. Пассажиров медленно поднимают на высоту восьмидесяти метров, после чего они там некоторое время висят и, наконец, мчатся к земле со скоростью почти сто двадцать километров в час. Спуск занимает две с половиной секунды, и при торможении пассажиры подвергаются перегрузке в три с половиной g.
То есть при приземлении человеческое тело весит в три с лишним раза больше обычного.
Еще хуже обстоит дело с весом тела по пути вниз.
Мчащийся со скоростью сто километров в час человек весит более двенадцати тонн.
– Ты знаешь, что они прошлым летом закрывали “Свободное падение”? – со смехом спрашивает София.
– Вот как? Почему же? – Жанетт сжимает руку Юхана, и они продвигаются в очереди на несколько шагов вперед. При мысли, что София и Юхан вскоре повиснут наверху, у нее кружится голова.
– В одном из луна-парков США кому-то оторвало тросом ноги. Наши закрыли, потому что им пришлось проводить проверку безопасности.
– Черт… прекрати. Нашла время рассказывать об этом, когда вы как раз собираетесь ехать.
Юхан смеется и пихает ее в бок.
Она улыбается ему. Ей уже давно не доводилось видеть его таким оживленным.
За последние несколько часов Юхан и София уже успели опробовать “Метлу”, “Каракатицу”, “Эстрим” и “Катапульту”. Кроме того, у них есть по фотографии, где они с криком мчатся на “Ковре-самолете”.
Жанетт все время стояла внизу и наблюдала с комом в желудке.
Настает их очередь, и Жанетт отходит в сторону.
Храбрость слегка изменяет Юхану, но София поднимается на платформу, и он, нерешительно улыбаясь, следует за ней.
Служитель проверяет, на месте ли предохранительные скобы.
Затем все происходит очень быстро.
Платформа начинает подниматься, и София с Юханом нервно машут ей руками.
В тот момент, когда Жанетт видит, что их внимание переключается на вид на город, она слышит прямо позади себя звук бьющегося стекла.
Трое мужчин устроили настоящую драку.
На то, чтобы их разнять, у Жанетт уходит двенадцать минут.
Семьсот двадцать секунд. И все кончено.
Попкорн, пот и ацетон.
От этих запахов Софии делается не по себе. Ей трудно отличить реальные запахи от воображаемых, и когда она проходит мимо автодрома, воздух кажется удушливо наэлектризованным.
Воображаемый запах жженой резины смешивается с реальным приторным дуновением со стороны мужских туалетов.
Начало темнеть, но вечер теплый, небо прояснилось. Асфальт по-прежнему мокрый от внезапного ливня, и отражающиеся в лужах мигающие разноцветные лампочки режут глаза. Неожиданный крик со стороны американских горок заставляет ее вздрогнуть, и она отступает на шаг назад. Кто-то толкает ее сзади, и она слышит, как кто-то ругается. – Чем ты, черт возьми, занимаешься?
Она останавливается, закрывает глаза. Пытается вытеснить из головы впечатления от голоса.
Что ты теперь собираешься делать? Усесться и заплакать?
Что ты сделала с Юханом?
София оглядывается по сторонам и обнаруживает, что она одна.
– Он действительно не боялся высоты, но когда опустили предохранительную решетку, начался дождь, и когда их заперли, она почувствовала, как он дрожит от страха, и когда вагончик начал двигаться, он сказал, что передумал и хочет вниз…
Кто-то ударяет ее по лицу. Щеку жжет, и она чувствует, что щека мокрая и соленая. Жесткий гравий царапает спину.
– Что с ней?
– Кто-нибудь может позвать медиков?
– О чем это она говорит?
– Здесь есть кто-нибудь с медицинским образованием?
– …и он плакал и боялся, и она сперва пыталась утешать его, когда они поднимались все выше и выше и могли уже видеть всю Упсалу и все лодки на Фюрисон, и когда она сказала ему об этом, он перестал хныкать и возразил, что это Стокгольм и видно паромы, идущие к Юргордену…
– Мне кажется, она говорит, что она из Упсалы.
– …и на самом верху загремел гром и засверкали молнии, а потом все стихло, и люди внизу были словно точки, при желании их можно было раздавить между пальцами, как маленьких мушек…
– По-моему, она сейчас лишится чувств.
– …и как раз в этот момент все в животе поднимается к горлу, и все несется тебе навстречу, именно так, как тебе этого хочется… – Пропустите меня!
Она знает этот голос, но не может определить откуда.
– Подвиньтесь, я ее знаю.
Прохладная рука на горячем лбу. Знакомый запах.
– София, что случилось? Где Юхан?
Виктория Бергман закрывает глаза и вспоминает.
Голодное пламя
Памяти нас, предателей, посвящается
Тоска ясней у женщины-пилота. Она сидит нередко перед Мимой, застыв. Ее прекрасные глаза меняются, загадочно сияют, соприкоснувшись с непостижимым. Пылают в них огни тоски, голодный этот пламень ищет пищи, чтоб поддержать тепло и свет души.
Она сказала года три назад: – Гораздо лучше будет, если мы бестрепетно осушим чашу смерти за трапезой прощальной и исчезнем[89].
Харри Мартинсон
АниараСвободное падение
Ужас приходит в Стокгольм. Темно-синий плащ, чуть темнее вечернего неба над Юргорденом и заливом Ладугордсландсвикен. Светлые волосы, голубые глаза, сумочка на плече. Тесные красные туфли натерли пятки, но она привыкла. Мозоли теперь – часть ее личности. Благодаря боли она всегда начеку.
Если бы только она могла простить, она обрела бы свободу – она сама и те, кто будет прощен. Столько лет она пыталась все забыть, но ей это так и не удалось.
Она и сама не понимает, что ее месть организована как цепная реакция.
Снежный ком пришел в движение четверть жизни назад в гимназии Сигтуны, в сарае с инструментами. Едва лишь сдвинувшись с места, ком подмял ее под себя – и покатился в сторону неизбежного.
Что знали скатавшие этот снежный ком о его дальнейшей судьбе? Скорее всего – ничего. Наверное, они просто стали жить дальше. Забыли о том событии, словно оно было невинной игрой, которая началась и закончилась в том сарае.
А она продолжает двигаться. Время для нее несущественно, оно не лечит.
Ненависть не тает. Напротив, она затвердевает все больше и острыми кристаллами льда покрывает все ее существо.
Вечер прохладный, воздух влажен от ливней, ко торые идут один за другим всю вторую половину дня. Со стороны американских горок доносятся вопли. Она поднимается, проводит щеткой по волосам, осматривается. Делает глубокий вдох и вспоминает, зачем пришла сюда.
У нее есть цель. Она знает, что должна сделать.
Под башней перестроенной смотровой площадки, чуть наискосок, – переполох. Двое охранников уводят какого-то мужчину, рядом бежит, плача, маленькая девочка. Наверное, его дочка.
На земле лежит женщина, рядом с ней – разбитая бутылка.
Над женщиной склонились люди. Кто-то вызывает врача.
Осколки стекла бросают резкие блики на влажный после дождя асфальт.
