люди есть, иначе скучно будет жить на свете, ох, как невесело! Женщина как женщина, чистая, аккуратная, не занимается, как некоторые, разными там коммерциями, благопристойная. Полиции до нее, слава богу, и дела нет. А у других что творится — ужас! Чуть ли не каждый день то аресты, то обыски...
Покружив по улицам и убедившись, что за ним нет «хвоста», Кравчинский наконец позвонил. Открыла Мария Константиновна.
— Вы, Сергей! — На лице удивление и страх. — Что-то случилось? Входите.
Порог перешагнул с каким-то неудержимым волнением. Вот оно, место, где сошлись ныне их взгляды, их мысли! Сколько и как разыскивают, вынюхивают его, а оно вот где, в самом центре. Выйди из дома — и Невский, масса людей, агенты, шпики... Какая же нужна выдержка, сила воли, чтобы сидеть здесь, работать!
— Так что же случилось, Сергей? — с тревогой переспросила Мария Константиновна.
— Ничего, ничего, — спохватился, успокаивающе ответил Сергей и прошел далее, в глубину квартиры.
Никаких следов, никакого стука. Открыты окна, со двора доносятся приглушенные шумы...
— Давайте зонтик, раздевайтесь, — уже спокойно проговорила хозяйка. — Вы ведь впервые...
— Впервые. Не хотел беспокоить.
Они прошли в самую дальнюю комнату, вернее, в две спаренные, и только здесь Сергей понял, что это и есть типография, святыня, ожидавшаяся ими столько лет, вымечтанная и здесь, и там, в изгнании, за границей. Несколько касс, шрифты — прямо на столах, без специальных верстаков, банки с чернилами, щетки из какой-то пружинистой массы, маленький ролик и тут же, рядом с ним, большой, похожий на вал, обтянутый сукном... Вот это и вся она, первая в империи «вольная типография», в которую столько вложено, на которую возлагается столько надежд. Почему-то вспомнилось, как они носились с идеей создания подпольной типографии в имении Ярцева; как в Женеве организовывает издание революционной литературы брошенный своей «Громадой» Драгоманов... Вспомнился и Лизогуб — помещик, богач, обрекший себя на нищету, все отдав грядущей революции...
— Вот здесь все наше хозяйство, — словно извиняясь, проговорила Мария Константиновна. — Знакомьтесь, Сергей. Это Василий, его вы знаете. А вот Марийка, моя тезка, — улыбнулась хорошенькой, совсем еще юной блондинке, с каким-то постоянным нервным напряжением на лице. — А это... Птица. — Она остановилась возле высокого, худощавого парня с восковым цветом лица, занятого у наборной кассы.
Сергей со всеми поздоровался.
— Произошел интересный случай, — сказал он. — Событие на первый взгляд будничное, но стоящее того, чтобы о нем узнали читатели. — И он рассказал об аресте и побеге Михайлова.
Рассказ оживил присутствующих, даже Птица и тот рассмеялся.
— Слава богу, — сказала Мария Константиновна, — целый год здесь работаем, и — тьфу, тьфу! — ни одна собака не пронюхала.
— Я рассказывал товарищам — не верят, — живо откликнулся Кравчинский. — Сам градоначальник утверждает, что этого не может быть.
— Главное наше правило — не прятаться, — говорила Мария Константиновна. — В квартире бывают все, ежемесячно приходят полотеры. Я умышленно ищу случая, чтобы почаще заманивать к себе дворника, — пусть смотрит, знает, ведь его первого спросят в случае чего.
— А недавно мы подняли визг, будто крыса забежала, — смеясь, добавила Марийка. — Дворник все обшарил, обнюхал — пусть теперь попробует что-нибудь сказать.
Кравчинский слушал, радовался хорошему настроению печатников, а в душе каким-то укором оседала мысль. А мы еще ропщем, жалуемся на трудности и сложность условий. Что же говорить им, работающим на этой добровольной каторге? Целыми неделями не выходят, не видят света. А этот Птица вообще замуровал себя в четырех стенах. Без паспорта, без вида на жительство... Какие у него добрые глаза! И сколько в них тоски! А ведь ему едва перевалило за двадцать, жизнь только начинается. Сколько же он протянет здесь, туберкулезный, истощенный, в этой едкой свинцовой пыли?..
Номер был уже сверстан, готов к печати, однако все согласились, что заметку надо поместить.
Сергей здесь же набросал текст и, пока набирали, снял какую-то информацию, освободив место для свежего материала.
...Часа через полтора Кравчинский попрощался, ушел. Его ждали дела, о нем беспокоились дома, а он, смешавшись с людским потоком, не торопясь шел по Невскому. На сердце было легко, его охватило чувство гордости. Нет, размышлял он, таких не запугать, не сбить с пути.
XXV
Это было громом среди ясного неба, внезапно обрушившейся лавиной.
Хотя после ареста Трощанского и ждали разных неожиданностей, все же известие, принесенное Дворником, потрясло.
Арестованы Малиновская, Коленкина и еще кое-кто из товарищей. Арестован и Адриан, непосредственный участник убийства Мезенцева. Малиновская и Коленкина оказали вооруженное сопротивление. Все произошло в одну ночь!
— Трудно, невозможно поверить, — повторял Сергей. — Вы убедились в этом? — спрашивал у Морозова и Любатович, пришедших вслед за Дворником.
— О ночных арестах я узнал от Анненского, — отвечал Морозов. — Их кухарка знакома со служанкой Малиновской. Утром женщины встретились в магазине...
— Как же в таком случае полиция выпустила служанку Малиновской? — прервал Кравчинский.
— Ее не тронули. Ты же знаешь, она старенькая. Перепугалась, говорят, выстрелов и залезла под стол.
— А как с Бухом? Его тоже схватили?
— Когда Анненский — он живет рядом с Ольхиным, у которого я сегодня ночевал, — пришел и рассказал об арестах, я взял извозчика и помчался к Ольге. Оттуда — к Буху. Неподалеку от дома заметил трех полицейских. У подъезда похаживал дворник. Дворник взглянул на меня, я поздоровался и посмотрел на окно — вазон стоял на условленном месте, занавески опущены. Я зашел, дернул за ручку — дверь заперта, потом позвонил. И тут же заметил, что дворник за мной наблюдает. Не дождавшись, пока мне откроют, я пошел в противоположный конец коридора, выскочил во двор, в переулок — и бежать.
— Я говорила ему — не ходи, — сказала Ольга.
— Да, но ты же не убедился, не уверен, что Василий арестован, — заметил Сергей. — Это важно.
— Убедился, — ответил Николай. — Позднее мы ходили с Ольгой вдвоем. Подошли с противоположной стороны двора. Знак безопасности на месте, но в квартире жандармы, засада. Поверх занавесок мы видели жандармскую фуражку.
Кравчинский умолк.
