слышал, как пассажиры говорили, что террорист давно в Америке, спокойно разгуливает по улицам Нью-Йорка, попивает коктейли.
— Зурову надо оправдаться перед царем, вот он и выдумывает.
— Проучить бы его, — сказал Николай.
Кравчинский не ответил, хотя ему и хотелось поправить товарища: «Не проучивать надо. Террор — это та же политика, и здесь легкомысленность недопустима». Но они уже подходили к домику, у которого должны были расстаться.
«Смерть за смерть» вышла в начале сентября. Это была исповедь террориста, анализ путей, которыми шло революционное народничество к своей заветной цели. Написанная по горячим следам событий, наполненная пафосом борьбы, брошюра горячо обсуждалась. Но не это, не шумный успех радовал Сергея. Сердце и душу его ласкали словно вбитые в титульный лист слова: «Петербургская вольная типография»! Вот чем они должны жить сейчас. Газета! Это их знамя, вокруг которого будут объединяться новые силы. Пока оно будет развеваться среди злобных вражеских вихрей, до тех пор они, революционеры, способны будут вести за собою, вдохновлять массы.
— Предлагаю назвать наше издание «Земля и воля», — заявил на первом заседании редакционной группы Кравчинский. — Почему именно так? — обратился к Морозову, который задал этот вопрос. — Да потому, что так называется наш союз, так назывался кружок, к которому принадлежал когда-то Чернышевский.
— Возможно, при крепостном праве, — откликнулся снова Морозов, — такое название имело бы смысл, а теперь, мне кажется, лучше подошло бы «За свет и свободу» — более злободневно.
— Очень уж по-книжному, — возразил Сергей.
«Как все же время меняет человека, — думал Сергей. — Еще совсем недавно я спорил с Плехановым и Лопатиным о полезности пропаганды, а сегодня сам агитирую за это. Проходят годы, новое властно стучится в дверь».
Земля и воля!
Неправда, что устарел этот лозунг! В нем вечное стремление к свободе, независимости, стремление быть хозяином своей земли. Да, провозглашена реформа, ликвидировано крепостничество, но что от этого изменилось? Крестьянин не властен что-либо изменить в системе землепользования. Как принадлежала она помещикам, так правдами и неправдами у них и осталась. Ее еще надо отвоевать, вырвать. К ней, настоящей, еще идти да идти! Не одни усталые ноги споткнутся, не один упадет на этих перегонах, но идти надо, другой дороги нет. Об этом он напишет в редакционной статье к первому номеру, изложит как программу действий. Это неправда, что им, революционерам, не дорога человеческая жизнь. Она — священна! Но если царизм пренебрегает жизнями тысяч и тысяч людей, не считается ни со взглядами, ни с убеждениями других, тогда... тогда смерть за смерть. Впрочем, не к расширению террора его призывы, не этим путем придут массы к своему освобождению. Против класса может восстать только класс. Разрушить систему может только народ.
В статье были и спорные вопросы. Дворник, например, выступил против призыва идти в «море народное».
— Мы уже были там, Сергей, — убеждал он, — были, видели, чем это пахнет, и потому отказались от такой деятельности. Зачем же снова направлять молодежь по старому пути?
Кравчинский недовольно морщил лоб.
— Я вовсе не призываю к хождению в народ. Но быть с народом, среди народа, в самой гуще его жизни — наша постоянная обязанность. Иначе мы оторвемся, Александр, от масс, не тебя в этом убеждать, ты ведь волк стреляный.
— Все же эта мысль требует уточнения.
— Хорошо, хорошо, — авторитетно поддержал Клеменц. — Не можем же мы действительно полагаться лишь на один журнал. Живая пропаганда — это воздух, который будет держать нас, без живой пропаганды как без воды.
Морозов написал для журнала «Попытку освобождения Войнаральского» — поучительный, как он говорил, рассказ о том, чем не надо увлекаться, если нет реальных возможностей. Однако Дмитрий, мотивируя незавершенность факта, то есть намекая на активное требование Перовской продолжать попытки освобождения «централочных», отклонил материал и предложил собственное «Письмо чистосердечного россиянина» — полуфельетон, полупублицистическую статью с критикой устоев самодержавия.
Их однодумец, адвокат Александр Ольхин, дал стихотворение, написанное по случаю убийства Мезенцева. Хотя в стихотворении не упоминалось ни имени, ни фамилии героя, однако все знали, что стихотворение посвящено Кравчинскому. Звучало оно словно песня, словно гимн победителю.
Как удар громовой, всенародная казнь
Над безумным злодеем свершилась, —
То одна из ступеней от трона царя
С грозным треском долой отвалилась.
...Стояла осень, туманная, ветреная, частые дожди сбивали с деревьев пожелтевшие листья, и мутные потоки уносили их в Неву.
Река дыбилась холодными свинцовыми волнами, билась о гранитную набережную, словно вгрызалась в нее.
Сергей снова перебрался к Личкусам. И хотя Клеменц проживал в другом конце города, решили собираться у него, поскольку он приехал недавно и полиция, занятая поисками неуловимого террориста, еще не успела взять его «на заметку».
Газета должна была вот-вот выйти в свет. Из типографии сообщали, что большинство статей и корреспонденций набрано, бумага приготовлена.
— Даже не верится! — восхищенно говорил Морозов. — Подпольное революционное издание в Петербурге! Фантастика! Не поверят. Хоть бы одним глазком посмотреть, где она, какая она, типография. Кто там работает, а, Сергей?
— Не дразни, — унимал его Кравчинский. — Ведь знаешь, что нельзя.
— Но мы же сотрудники. Нам что, не доверяют?
— Одно дело сидеть здесь и писать, листать бумаги, а совсем иное — стоять у машины, держать в руках шрифт. И вообще...
— И вообще, Николай, тайна есть тайна, — резонно заметил Клеменц. — Для чего-то, видишь ли, она существует. А для чего — сам догадайся.
Морозов соглашался, говорил, что все понимает, но так ему хотелось посмотреть типографию, что он то и дело возвращался к этому разговору. Однако Кравчинский был тверд. Только он имел право доступа в типографию, знал, где она находится, хотя ни разу этим правом не воспользовался. Конспирация прежде всего! Он знал Буха, Василия Буха — в действительности его звали Николаем, — связного, получал через него корректуру, таким же образом и возвращал ее.
Интересный человек этот Бух. Сын генерала, племянник сенатора, навсегда порвал со своими.
У Василия был паспорт чиновника какого-то министерства, что давало ему возможность свободно общаться с «внешним миром». Другие же работники типографии выходили из помещения в крайних случаях. В
