Любовники поприветствовали друг друга и немного поболтали о погоде. Точнее, о погоде говорила Ирэна, так как Лёкель лишь время от времени бубнил «да» или «пожалуй». Затем послышался звон посуды и женщина спросила: «Молоко?», а мужчина ответил: «Да, спасибо».
После небольшой паузы, занятой, как догадалась Каролина по звукам, едой, женщина закурила, а мужчина начал разговор. Он говорил медленно, очень медленно и тихо. Из характера его речи можно было заключить, что она была заранее продумана.
«— Я хотел бы тебя предостеречь, Ирэна! Серьезно и настойчиво. Не перегибай палку! Я хочу знать, что ты затеяла. Я не позволю тебе обращаться с собой, как с марионеткой! Не думай, что ты держишь меня в руках. То, что произошло у Эрики Гроллер, касается нас обоих. Только вместе мы можем…
— Но, Морис! Ты бледен, как привидение. Я ничего такого не замыслила и ничего такого не делаю.
— Лжешь! Ты хочешь обмануть меня, а может быть, даже избавиться!
— Ты в своем уме? В конце концов, я могла бы сделать это уже давно.
— Ты нуждалась во мне. И нуждаешься еще сегодня. Но, возможно, завтра я тебе уже не понадоблюсь.
— Ты действительно спятил, Морис. Выкинь это сейчас же из головы!
— Не выкину! Во всяком случае — сегодня! Какую сумму ты назвала Кайльбэру?
— Тебе же это известно. Сорок пять тысяч.
— Ты лжешь!
— Нет, я не лгу! Морис, пойми, мы не можем с ним долго торговаться. Нам нужно побыстрее избавиться от… от этой вещи. Этот полицейский уже здесь. Лупинус встретил его на похоронах.
— Это правда?
— Зачем мне тебя обманывать? Поэтому мы не можем больше терять время…
— Что ему здесь надо? Он говорил с тобой, допрашивал?
— Ах, ерунда! В любом случае вещь желательно сбыть побыстрее.
— Почему я должен получить двадцать тысяч, а ты — остальное? Я добыл медальон, я… Ты знаешь, что я имею в виду!
— Ах, ты хочешь получить больше! Я должна была это предвидеть. Слушай, мне противен этот дешевый торг. Изволь, забирай двадцать пять тысяч, а я возьму двадцать.
— Я имею в виду остальные деньги, Ирэна, а не двадцать пять тысяч марок!
— Сорок пять минус двадцать равняется двадцати пяти!
— А восемьдесят минус двадцать пять? Почему ты отводишь глаза?
— Ты подслушивал у Шарлотты! Но ты глупый. Называя сумму, я блефовала, да и весь тот разговор был сплошной блеф. Кайльбэр никогда не заплатит восемьдесят тысяч, никогда!
— Все равно платит не Кайльбэр! Он всегда работает по чьему-то поручению. Я знаю Йозефа Кайльбэра…
— Ты?
— Да, я. Даже очень хорошо. И уже давно. А тебе не кажется, что он охотнее пошел бы на сделку со мной, нежели с… каким-то анонимным лицом!
— Смех, да и только! Что ты ему можешь предложить? Криминальную историю о ночи восемнадцатого мая? Я владею медальоном, мой дорогой. Ты сам, трус, отдал его мне, по твоим же словам, «из соображений безопасности».
— Пока еще ты владеешь им, Ирэна…
— Ты собираешься его отобрать? Ну, давай! Но я вот что тебе скажу: по-видимому, глупость — твое ремесло. Стоит мне сообщить господину Кайльбэру, что руки, из которых он надумает принять медальон, обагрены кровью, и почтенный адвокат десять раз подумает, прежде чем заключить с тобой сделку…
— Ты… ты… ты чудовище, ты бестия…
— Да, дорогой, я такая. Но до сих пор ты был очень доволен своей бестией. Когда она тешила тебя в постели, оплачивала твои долги и… хранила молчание, не так ли?
— Мы оба должны хранить молчание. И ты и я!
— Естественно. Только… мне грозит за все, вероятно, пара месяцев тюрьмы, а тебе, Морис… Сколько тебе лет? Немного, и уже — «Прощай, прекрасный мир!». И не смотри на меня так свирепо! Ведь кто, если не я, оплатит твою квартиру, накормит тебя? И вообще — у тебя все-таки нет медальона! А без него все твои планы — дым. Предлагаю тебе другое: полагайся и впредь на свою Ирэну. Какой из тебя бизнесмен? Мы вместе провернем сделку и скроемся отсюда, все это уже…дцать раз обсуждалось. Оставим и Лупинуса, и Кайльбэра, и медальон. Только не встревай пока в дело, до которого ты еще не дорос. До свидания, Морис. Вот тебе пять марок за кофе и пирожное. Не забудь, встречаемся сегодня вечером!»
Каролина Диксон услышала шум отодвигаемого стула и звуки удаляющихся женских шагов, затем щелчок зажигалки. Морис Лёкель остался сидеть за столиком. Но он не разговаривал сам с собой вслух, а мысли магнитофон не записывал.
«Хорошенькое дело», — подумала Диксон, остановив запись. Ведь многое было непонятно.
Ирэна Бинц владела медальоном. Она получила его от Мориса Лёкеля. А где он его добыл? Майор Риффорд сказал, будто медальон по-прежнему лежит в сейфе Берлинского торгового банка. Диксон перемотала магнитофонную ленту обратно и еще раз прослушала одно место:
«— Почему я должен получить двадцать тысяч, а ты — остальное? Я добыл медальон, я… Ты знаешь, что я имею в виду!»
Что имел в виду Лёкель?
Неожиданно Каролина это поняла. Она вскочила с места и возбужденно зашагала по комнате. Агенты, сидевшие за импровизированными письменными столами, удивленно уставились на нее, боясь заговорить. Как полоски жалюзи, поворачиваясь вокруг оси, открывают путь лучам солнечного света, так и в ее мозгу исчезла таинственная преграда, открыв иной путь воспоминаниям о той ночи 18 мая. Со вздохом облегчения она улыбнулась, упала в кресло и закрыла глаза. Как в кино, увидела она перед собой триллер[8] со всеми присущими ему атрибутами: крадущаяся в ночи фигура, цепкие пальцы, сдавившие горло жертвы, шум борьбы, затем глухой звук падающего тела, протяжный стон, топот шагов убегающего человека. И она увидела медальон. Тот медальон? Она снова улыбнулась. Не тот, другой.
Солнце съежилось до небольшого красного шара и повисло теперь прямо над верхушками сосен. Оно выглядело как ореол над головой древнего Мафусаила. Это сравнение неожиданно пришло на ум комиссару уголовной полиции Борнеману, de jure[9] заместителю Иоганнеса Майзеля, de facto[10] полицейскому, все еще занятому поисками последней улики в деле о разбойном убийстве в Груневальде. Он сидел на бревне у кромки воды Шлахтензе и, глядя на верхушки сосен и красный солнечный диск, размышлял о библейском пророке.
Над берегом слышались голоса людей и собачий лай. Сейчас поисковая группа полиции прочесывала территорию, прилегающую к озеру. Борнеман запросил помощь, поскольку чувствовал, что в лесу площадью три тысячи гектаров ему придется искать бритвенное лезвие до скончания века.
Это бритвенное лезвие представляло собой corpus delicti[11], в буквальном переводе с латинского — «тело преступления». «Прекрасного преступления, — подумал Эвальд Борнеман. — Это ж надо: перерезать глотку жертве, заставить ее истекать кровью и выбросить орудие преступления с отпечатками пальцев где-то между Груневальдом и Халензе. Прокурор требовал представить ему это вещественное доказательство. Недостаточно улик. Значит, иди, Борнеман, иди ищи!» И комиссар уголовной полиции Борнеман искал. С утра и до вечера, один и с командой, повинуясь законам логики или полагаясь на волю случая. Он не думал о пище и отдыхе, не замечал ветра и дождя, а по ночам ему грезилось проклятое бритвенное лезвие и бесконечный лес. Он находил все, что угодно: старые башмаки, ржавую велосипедную раму, помятые консервные банки, — но только не бритвенное лезвие. Он начал яриться. Вначале на преступника, затем на прокурора и, наконец, на бескрайний лес.
Эвальд Борнеман медленно вышагивал вверх по крутому склону. Поисковая группа находилась в нескольких сотнях метров от него. «Они галдят, словно дети на школьной прогулке, — подумал Борнеман. — Что и говорить, для них это настоящая экскурсия на природу. Ни черта они не найдут!»
Комиссар ошибся — кое-что они нашли. Минут через десять он заметил двух полицейских, бегущих ему навстречу. Они мотали головами и яростно размахивали руками, словно вспугнутые дикие утки.
— Господин комиссар! Скорее сюда!
— И чего разорались? — недовольно пробурчал Борнеман. Однако он ускорил шаги: чем черт не шутит, может, дело было действительно неотложным.
Полицейские, находившиеся вдалеке от него, были чем-то возбуждены. Они что-то кричали, но что, Эвальд Борнеман разобрать не мог. Он согнул руки в локтях и пустился бежать с предельной для своего возраста и комплекции скоростью. Правда, со стороны это больше походило на бег трусцой. Он пыхтел и отдувался, как древний локомотив. «Если они нашли не бритвенное лезвие, а что-то другое, — думал он на ходу, — будь это даже сокровище нибелунгов, то получат от меня на орехи».
Комиссар Борнеман никому не выдал на орехи, хотя подбежавшие к нему полицейские и не смогли показать ему бритвенное лезвие. Они подвели его к кусту шиповника и отбросили в сторону обрывки кровельного картона. На земле лежал труп.
