от кого еще?
7. Ыый-ыыйбын!
Белый Владыка, как же я им завидовал! Еще отправляясь за конями, за ногами для брата, я втайне понимал, что кони – чепуха, ноги – самообман, страстное желание выдохнуть огонь Кузни, охладить грудь и мозг, и что нам с Нюргуном, как ни крути, не избежать испытания. Когда рождается дитя, оно делает первый вдох. Младенец кричит – или умирает молча. Когда рождается дитя-боотур, оно набирает полную грудь воздуха и кричит, как все дети, требуя еды и ласки. Когда боотур рождается во второй раз – в Кузне, в горне, на наковальне! – ему не избежать повторения. Второй первый вдох, второй первый крик – не перековка, имя которой «родовые схватки», но облачение в доспех. Иначе… Нет! Я не хотел об этом думать. Не хотел вспоминать о том, что из Кузни возвращаются не все. Что ты должен сделать, брат мой Нюргун? Набрать полную грудь воздуха. Заорать во всю глотку, требуя войны и битвы. Вооружиться; выжить.
Что должен сделать я?
Помочь тебе вооружиться, а значит, ударить.
– Бей!
Ну, я и ударил.
– Люблю, – сказал Нюргун, потирая грудь.
Он гладил, растирал, баюкал то место, куда угодил мой кулак. Ему было больно. Я же видел, что ему больно! Пожалуй, недостаточно больно. Любой другой боотур уже стал бы вдвое больше. Любой другой боотур врезал бы мне в ответ как следует. Я ненавидел тихую, всепрощающую улыбку Нюргуна. Ненавидел. Очень ненавидел. Я рос, расправлял плечи и свернул бы шею советчику, который предложил бы мне усохнуть. Я не знал иного способа заставить брата взяться за оружие.
– У-ух! – возликовал Уот.
Адьяраю нравилось, как я бью. Сейчас я был не такой уж слабак.
Когда я вспоминаю этот день, я гляжу на себя со стороны. Перебираю случившееся, как бусины, гладкие или шероховатые; даю оценку и замечаю подоплеку. Иначе мне, сильному, трудно. Бить и размышлять? Немыслимо трудно. Мы, сильные, мало что запоминаем из совершённых нами поступков, если сила, будто кровь из вспоротых жил, хлещет наружу. Драчливые дети, мы куда легче забываем, выбрасываем из памяти, теряем без жалости. Из далекого далека, стоя на другом краю времени, а может быть, и пространства, я вижу могучего Юрюна Уолана, который лупит брата смертным боем. Боотур, я бил и бил Нюргуна, требуя отклика, и уже плохо соображал, зачем я его бью, какого отклика хочу. Вооружить беднягу? Спасти? Поднять на ноги? Затеять драку? Отвести душу?!
Убить и освободиться?!
– Бей! – орал Уот. – Кэр-буу!
– Люблю, – кивал Нюргун.
А я рос и рос.
Я убил бы его, когда б не Эсех. Мальчишка вдруг расхохотался, как безумный, и хохот заставил меня отступить. В иной ситуации я отступил бы раньше – Нюргун не сопротивлялся, и это смиряло боотура во мне. Но я ведь дрался не с Нюргуном! Я дрался с его покорностью, будь она проклята, с его бронированной уверенностью, что брат, что бы ни делал, не в состоянии причинить ему вреда, с готовностью жить, если мне так надо, и умереть, если мне того захочется. Эти враги были непобедимы, пока Нюргун жив. А Юрюну Уолану кровь из носу требовалось, чтобы они пали в бою, стали прахом, гнилой мертвечиной. Даже если они падут вместе с безропотным Нюргуном…
Не хочу. Не хочу вспоминать.
– Я! Я помогу!
Хохот мешал Эсеху говорить внятно. Булькая, перхая, сгибаясь в три погибели, мальчишка подхватил с земли мелкий, не больше ногтя, камешек – и запустил им Нюргуну в лоб. Слабый, еле различимый стук громом отдался в моих ушах. Казалось, в небе рухнула вертлявая гора, рассыпалась дождем ржавого железа. А Эсех уже швырял следующий камешек.
– Да расширится!..
Бросок.
– …твоя!
Бросок.
– …голова!..
Бросок.
– Да расширится! Юрюн, давай вместе!
Стук. Смех.
– …вместе мы его…
Красное пятно на лбу Нюргуна. Оно взбесило меня. Разбитые губы брата, ссадина на скуле, синяк под глазом, кровь из носа – ничто перед этим пятном. Шаг назад. Взмах руки. Тыльная сторона моей ладони прихлопнула мерзкий хохот. Так размазывают в хлам жужжащего слепня-надоеду. В мертвой тишине Эсех отлетел к коновязи, беззвучно разевая рот – кровавую кашу – сел на задницу и встал сильным в косматой броне.
Троицей сильных, темных, плохо различимых.
– Т-ты!..
– Я!
Ничему в жизни я не радовался так, как возможности схватиться с Эсехом Харбыром. Мне срочно требовалось кого-нибудь убить. Доспех вырос из Юрюна Уолана травой после летнего дождя. Оружие объявилось дурными вестями, у которых, как известно, самые быстрые в мире ноги. Вот и посмотрим, чего стоит один слабак против трех теней. Вот и поглядим…
– Т-ты!
А это уже Уот.
– Я!
Слова закончились. Осталось рычание, рев, клекот. Панцири, шлемы, боевые рукавицы. Мечи, щиты, колотушки. Стой я подальше, взялся бы за лук. Закрывая собой брата, я топтался на месте. Не будь здесь Нюргуна, я бы ринулся вперед, на адьяраев, и, скорее всего, пал бы мертвым. Ну, при достаточной удаче прихватил бы в могилу парочку Эсеховых теней. Боотур, я не взвешивал: справлюсь, не справлюсь. Лишь крохотная частица меня еще помнила о брате, безногом наезднике лавки-каталки, которого надо защищать – бить?! – от врагов. Когда враги сомнут Юрюна, настанет очередь Нюргуна, а значит, Юрюна не сомнут.
Почему они медлят?
Чего ждут?
– Дураки! Дураки-и-и-и!
Айталын? Нет, моя младшая, моя вежливая сестра осталась дома, за много дней пути от Кузни. К нам со всех ног бежала Куо-Куо: кричащая растрепа, рыдающая замарашка.
– Не трожьте его! Ыый-ыыйбын!
Стрелой она пролетела мне за спину. Подняла дикий хай:
– Ай-абытай! Не трожьте!
Ну, я и усох. Невовремя, да, но телу не прикажешь. Слабак, я усох первым – Уот с Эсехом остались доспешными. Впрочем, лезть в драку они не спешили. Топтались, бурчали, супили брови. Эсех даже слипся из трех в одного, хотя и вооруженного до зубов. Ко мне вернулась способность трезво рассуждать, а не только чесать в затылке, глядя на себя-балбеса из будущих времен. Я еще подумал, что, судя по грозному виду Уота, здравый смысл останется со мной ненадолго.
Откуда здравый смысл в расколотой башке?
– Бейте Куо-Куо! Бейте-убивайте!
Кажется, кузнецова дочка решила, что мы сцепились из-за нее. Слабоумная, что возьмешь! Я отступил в сторону, дабы Уот с Эсехом лучше видели человека-женщину. А что? Обычное дело. Человек-женщина плачет, спасает человека-мужчину, безобидного калеку. Никаких тебе боотуров, не с кем драться, за меч хвататься…
Никаких боотуров.
Никаких.
Нюргун стоял вровень с Уотом. Куо-Куо обхватила его ногу, выше она не дотягивалась. Шлем с граненым острием прибавлял Нюргуну роста. Широченная грудь распирала панцирь, оплечья торчали крыльями беркута. Опустив щит, мой брат прикрывал воющую дуреху. Остро заточенный батас Нюргун держал на плече, лезвием вверх.
– Брат, – он кивнул Уоту, указывая на меня. – Не люблю.
И – о чудо! – Уот все понял правильно.
8. Приговор Кытая Бахсы
– Ты!
В глотке у кузнеца засвистело. Палец ржавым наконечником пики уставился на Уота Усутаакы. Но смотрел мастер Кытай на Эсеха, и только на Эсеха. Ох, плохо смотрел! На врага так не смотрят, на смертельного обидчика. Когда кузнец вышел, никто из нас не заметил. До того ли было? А вот же, стоит: чернее тучи, тяжелей железа, ноги в землю вросли…
– Закон знаешь?
Он выждал, пока адьяраи перетопчутся, и повторил:
– Закон, а? Мой закон?
Угрюмый, будто зимняя ночь, Уот кивнул.
– За вашей семьей долг – одно имя.
Долг – удар молота. Одно имя – звонкое эхо. Адьярай пошатнулся, отступил на шаг. Я впервые увидел, как Уот бледнеет. Кровь отхлынула от его лица, великан сделался похож на покойника.
– Не надо! – губы Уота затряслись. – Не надо, мастер Кытай!
Куда и делись «кэр-буу» с «дьэ-буо»! Адьярая словно подменили. Он усыхал быстрей быстрого. Сейчас его, не кривя душой – любой из трёх душ на выбор! – можно было назвать человеком. Хотя чего там, мы и так все усохли дальше некуда, даже Нюргун. Куо-Куо до сих пор цеплялась за моего брата, жалась к груди, хотя дракой теперь и не пахло.
Нюргун гладил ее по волосам.
Уот без церемоний схватил Эсеха за шкирку. Спотыкаясь, побежал к кузнецу. Брата он волочил за собой, как шкодливого кутенка. За шаг до крыльца Уот упал на колени. Ткнул Эсеха носом в землю: кланяйся! Удивительное дело! – Эсех подчинился. Чутьем звереныша мальчишка чуял: творится ужас, непонятный и непоправимый. Кланяясь, стукаясь лбом оземь, он злобно косился на старшего брата. «Зачем?! – сверкали глаза Эсеха Харбыра. – Зачем мы унижаемся?!»
Кузнец молчал.
– Простите, мастер Кытай! Простите нас!
