Но пока ремонт продолжался, я подумывал о суициде — смерть Джордано Бруно уже не казалась мне такой уж решительно страшной — или о том, какой ужасной казни подвергнул бы я прораба, попадись мне этот Гор-лум в средние века где-нибудь на большой дороге между Килиманджаро и Патагонией. Бросить его голодным аллигаторам или посадить на кол? Нет, слишком просто, после всех неприятностей, которые доставила мне эта ушасто-глазастая тварь!
… А мой разнесчастный роман тем временем продолжал безвестно томиться в пыльной стопке бумаг, и никому до него не было ровным счетом никакого дела — ни тем людям, которые знали о его существовании, ни мне самому. Сверху на него что-то с грохотом обрушивалось, сбоку наваливались страшных размеров черные мешки с моими бывшими вещами — бывшими, потому что я уже не чаял их когда-либо увидеть, — а рядом сгружались грязные коробки с керамической плиткой. Через стопку с бумагами перешагивали рабочие с незалежным акцентом, ее пинали походя югославские «майстэры», как эти пройдохи любили себя величать, мимо проносились кровожадные комиссии из районных управ (кто-то все время на меня стучал, будто я-де произвожу незаконную перепланировку).
Почему же, спросите вы, ты не позаботился о том, чтобы надежно сохранить результат своих многомесячных трудов? Ты что, дурак, что ли? Разве нормальные люди так поступают?
Сами вы… Я вам не чушок какой-нибудь, я… я великий МАЭСТРО. ХА-ХА-ХА!..
Вот я вздымаю свою волшебную палочку, музыканты — сто глаз моего симфонического оркестра, мои преданные солдаты, взволнованно следят за ее чарующим полетом, зрители благоговейно перестают дышать, замирают, предвкушая полный клиторально-влагалищно-простатно-семенной оргазм. И вот я начинаю: одним легким движением руки, пальцев, кончиком дирижерской палочки я посылаю свою маленькую, но отважную армию в бой, и в то же мгновение космическое торжество звуков обрушивается на потрясенный зал. Сколько утонченности, страстности, чувственности! Как ошеломляющи эффекты, как выразительны эпизоды! А все эти едва уловимые полумысли, вздохи, умолчания, мимолетные острые диссонансы…
А если честно, ну просто я где-то вот немного рассеянный человек, маленько не в себе. Да и написал я «Семь колодцев» больше для себя.
Я просто не мог носить их в себе. Это больно!
Я должен был каким-то образом извиниться перед Вовочкой и сочинить ему поминальную молитву.
Я должен был рассказать о Вере…
Я должен был рассказать миру правду о Никробрил-продукте.
Я написал, и мне уже стало хорошо.
А этот, как его, типа, народ? — спросите вы.
Забей! Народ обойдется — не впервой! Да и лень мне еще раз с издателями связываться. Это же полный писец — ходить по этим мышиным норам и выдавливать из себя раба по капле. Ведь напечататься — втрое больше трудов, чем написать!
Кстати, забыл сказать: электронный вариант рукописи был утерян при невыясненных интернет-вирусных обстоятельствах. Короче, если честно, я лазал ночью по недетским сайтам и подхватил в какой-то самой отмороженной порнографической клоаке ужасную заразу…
Однажды рабочие выносили мусор и по ошибке прихватили и эту стопку бумаг. Так «Семи колодцев» не стало, и понял я это только месяца три спустя.
Ну, что теперь делать? Надо помянуть!
Жаль!
Мои мысли… Пусть они наивны, как слепые котята. Они утеряны навсегда. И воспроизвести их невозможно.
Добрые старые образы, пусть зачастую невнятные, нелепые.
А еще воспоминания, покрытые ностальгической плесенью… все эти грустные грустные вздохи словосочетаний…
Та моя старая жизнь… ее будто не стало. Не стало наотрез. Будто многотонная гильотина сработала. Шмяк! И все!
Только в космосе теперь вечно будут блуждать маленькие невидимые сигналы — мои размышления, мои чувства с легким горьковатым привкусом. Безобидные обрывки моего несовершенного творчества и безбрежно тоскующего разума. Я, Вовочка, Вера, Алеша, Татьяна… вы…
Я построил целую цивилизацию своего внутреннего мира и без всякого Циолковского запустил ее в космос…
В общем, пил я три дня. Самым прозаичным образом. На четвертый день было чудесное, как личико красивой девственницы, утро. (Пошло выразился? Да пошли вы!) Спутанными клубками роились вокруг меня сочные воздушные струи. С далеких лесов и полей они принесли волшебную свежесть, насыщенную ветреными ароматами, и оттенили приторные миазмы моего дыхания. (Во рту говно! — говорил в таких случаях Вовочка.) Было по кайфу после нескольких потных дней хмельного угара в четырех стенах с видом из окна на четыре других стены, выпить внахлест — то есть стакан за стаканом, этого сладчайшего воздушного коктейля, захлебнуться его простой и одновременно совершенной истиной.
Я ждал Петруху на лавочке у собственного подъезда. Час, другой.
Голова дымилась, будто ее жарили на шампурах, не обрызгивая при этом ни вином, ни хотя бы водой.
Все мои члены были внешне прилеплены друг к другу, создавая, если смотреть со стороны, обманчивое впечатление объемной живой фигуры, цельной личности, но на самом деле я был разобран на тысячи частей, я был разбросан на миллиарды атомов, разлетевшихся по всей бесконечности, где при этом каждый атом мнил себя самостийной вселенной и ни при каких обстоятельствах не собирался возвращаться в альма-матер.
Еще издалека увидев Петруху, я неумело поднялся — ноги едва слушались, и, тщательно ступая, будто только учился ходить, двинулся ему навстречу. Из травы прыснули воробьи.
При чем здесь Петруха? — воскликнете вы. В чем сюжетная фишка? Сколько же можно нас морочить?!
Да ни в чем! Я вам не какая-нибудь мастерица дедуктивного жанра — в день по роману, кого хочу, того и замочу. Так много и вдохновенно врать могут только женщины, Бог мне свидетель! Я вам, как настоящий мужчина, чистый факт рассказываю, ё, чистый, как коньяк тридцатилетней выдержки, который пил вчера, а не по ушам тру, как эти телки писучие. Я литературных институтов, блин, не кончал, вместо этого я предпочитал кончать ночью на лавочке в центральном ялтинском парке. Если вы понимаете, о чем я… Да и не пустили бы меня в литературный с моей родословной…
Ну короче. Мы поздоровались. Он был такой же тяжелый, как и я. В его глазах философская скорбь.
— Как Аля? — безнадежно спросил я.
— Уф, еле вырвался. Дома такой трындец!
По той силе беспросветного отчаяния, которое он сосредоточил на кончике последнего слова, я понял, что шутки кончились.
Вчера мы пили вместе. И позавчера тоже…
Мимо с ревом рванули мальчишки на запыленной «девятке». Им вслед пролетел на дыбах мотоцикл.
— Чего говорит? — поинтересовался я из вежливости, имея в виду последствия нашей вчерашней пьянки с точки зрения Али — Петрухиной жены.
Петруха бросил на асфальт докуренный до фильтра чинарик и тут же жадно затянулся следующей сигаретой.
— Приколись, сказала, что ты Доктор Зло.
— Прямо так и сказала?! — почему-то развеселился я. — Я это уже слышал когда-то!
— Да, прямо так. А мне сказала, что я сопля подзаборная. И что если б она знала, за кого замуж выходит… Да ладно, проехали!
Петруха махнул рукой и окончательно приуныл. Мы стояли, как дураки, посреди моего двора. Пахло свежескошенной травой.
— Пойдем отсюда! — сказал я. — Не люблю здесь светиться. Давай рванем на пруды?
Мы зашли в палатку, и, пока я скрупулезно исследовал винно-водочные полки, Петруха весьма задиристо флиртовал с девушкой-продавщицей невнятной национальности. По его поведению я понял, что по дороге ко мне он несомненно зацепил бутылочку-другую пивка…
Мы увидели пруд, а на берегу небольшое пустующее кафе с хлипкими столиками под трепещущими навесами. Вход был перекрыт пластмассовыми стульями. Соответственно, ни одного посетителя не было.
Чтобы занять в этом пустующем неработающем кафе место, пришлось заказать в придачу к нашим заначкам еще и пива, а сверху пообещать щедрую пайку чаевых. Крашеная брюнетка двадцатилетней скучноватой внешности, наверное, давно имела дело с такими вот недобитыми партизанами, как мы, ковыляющими поутру с перекошенными лицами из ближайшего леса, поэтому нисколько не удивилась и даже несколько раз улыбнулась, правда совсем простенько и с личностной перегородочкой. (Я ясно выразился?)
Мы сели у самой воды.
Насколько хватал глаз была неспешная вода и пышные кудри парков. Нас все время освежал персиковый ветерок с неунывающей задоринкой, игриво гуляющий по раздолью. От черной воды тянуло какой-то знакомой тухлятинкой.
Я плюнул в воду и долго наблюдал, как белая пенка мечется между противоречивыми микротечениями. Тишина. Покой. Идиллия.
без номера
Моя душа…
Что это за чертовщина?
Каким биохимическим и космическим законам она подчиняется?
