Екатерина Гликен
Курьез… с видом на шкаф
Когда спичка догорит до конца, она обязательно обожжёт вам руки. Не стоит ждать этого, лучше вовремя её потушить.
Вера Сергеевна заглянула в комнату сына. В ней царил всегдашний беспорядок. На столе кривой пирамидой высились книги, со стола свисали тетради, под столом лежали обертки и фантики, справа от стола – огрызки яблок. Сентябрь на дворе. Он, Сережа, уже второкурсник. Как ни приучала Вера Сергеевна его с самого детства к порядку, а так и до сих пор взрослый сын мог зарастать грязью сколько угодно. Бывало, что домашние работы он делал на малюсеньком клочке свободного пространства, случайно образовавшегося среди залежей хлама, а, бывало, и вовсе – на коленях.
Вера Сергеевна вздохнула и подошла к столу. Взглянула хозяйским взглядом: что здесь можно убрать? Решила, что яблочные огрызки она сложит в пакетик из-под чипсов и вынесет из комнаты долой. Но на этом – всё. Остальное – пусть Серёжа сам выносит. От потревоженных огрызков вверх взлетела стайка маленьких мушек, и засуетилась на тетрадях и учебниках. Вера Сергеевна вновь вздохнула и отправилась за тряпкой на кухню. Ждать, пока сын приберётся у себя на столе, означало – покрыться плесенью и мхом вперемешку с мухами окончательно и бесповоротно.
Прямо у двери на полу валялась парадная белая рубашка Сережи. Вера Сергеевна застыла перед нею. И тут случилось невероятное.
Надобно заметить, что Вера Сергеевна всегда была кроткой и доброй женщиной, терпеливой и покладистой. Многие её коллеги качали головами с недоумением, удивляясь, почему бы милой и приятной Вере Сергеевне не работать с детьми. Дети, по мнению её окружения, были бы счастливы, если бы у них была такая воспитательница.
Вера Сергеевна нравилась всем. На неё можно было бросить пятничную работу, чтобы убежать пораньше домой: Вера Сергеевна всё доделает, и не как-нибудь, а отлично. Вере Сергеевне можно было поручить то, что самому делать не захочется в жизни. На Веру Сергеевну можно было даже покричать при случае. Но такие случаи выдавались крайне редко. Не получалось разозлиться на чрезвычайно милую тётеньку. Нет, она не была красива, но она словно лучилась и переливалась каким-то внутренним перламутровым светом изнутри. Через глаза её струились тишина и покой, в мягких складочках щёк (а Вера Сергеевна была полновата, что, впрочем, нисколько её не портило) притаилась тихая радость, в плавных неспешных движениях Веры Сергеевны хранились уверенность и какая-то словно бы милость ко всему живому. Она взмахивала руками так, словно бы благословляла, опускала их, будто прощала грехи.
К Вере Сергеевне приходили всяк со своей бедой. Вера Сергеевна, бывало, и сама пыталась поделиться невзгодами, но никто не слушал. Какие горести могут быть у такой женщины?
А проблем хватало. Например, три года кряду Вера Сергеевна просила мужа своего, Ивана Никитича, купить для Серёженьки платяной шкаф. Пусть небольшой, пусть совсем узкий, пенал, но, чтобы туда можно было бы вешать рубашки. Несмотря на то, что многое Вера Сергеевна в жизни делала бесстрастно, гладить она очень не любила. В конце концов, должно же было хоть что-то не так быть в таком милом человеке.
Вера Сергеевна не любила гладить. Ненавидела всей душой. Терпеть не могла. Не переваривала. На дух не переносила. Испытывала отвращение к процессу. До дрожи. До истерики. До слёз.
В этот удивительный день, на выходе из комнаты сына, Вера Сергеевна обнаружила, что его белая, неделю назад отглаженная ею рубашка, надетая однажды всего лишь на первое сентября, валялась на полу.
– Та-а-ак, – негромко сказала Вера Сергеевна.
Она оставалась ещё с минуту стоять, уставившись на белую парадную рубашку сына, лежавшую на полу наподобие раненого лебедя, взмывшего ранним утром ввысь в солнечный небосвод, навстречу теплу и солнцу и подбитого на самом взлёте браконьером.
– Та-а-ак, – протянула ещё раз Вера Сергеевна.
На глаза её навернулись слёзы. Нет, ей не жалко было своих трудов. Уж чего-чего, а этого добра она никогда и ни для кого не жалела. Такова натура – просто так без дела она оставаться не могла, не получалось сидеть сложа руки. Но Вера Сергеевна очень не любила гладить. Глядя на рубашку, судорожно пытаясь себя уговорить, что не нужно стирать заново и заново гладить, ведь можно просто повесить на дверную ручку и идти по своим делам как ни в чём не бывало, она понимала, что у неё, именно у неё, той самой отличницы в школе, краснодипломщице в институте, бухгалтеру, сдающему отчёты с первого раза, у неё ни за что не получится просто пройти мимо этой злосчастной рубашки.
Слёзы текли по горячим, округлым, с мягкими складочками щекам Веры Сергеевны. Подбородок её, такой же мягкий и округлый, подрагивал как блан-манже на столике вертлявого официанта.
И вдруг Вера Сергеевна издала жуткий удивительный звук. Сначала робко, но дальше «нарастающим итогом», как подумала сама о себе профессиональный бухгалтер, и дальше, и дальше. Звук не был похож ни на человеческий, ни на звериный. Он шёл откуда-то из самих недр Веры Сергеевны, звучала каждая складочка её кожи, каждая клеточка, каждая свёрнутая химией в пружину короткая волосинка.
К этому звуку добавились новые: звон бьющегося стекла в стареньком серванте, затем Вера Сергеевна услышала, как громко лопнуло зеркало, мелкой перкуссией зашуршали стены крошащимся цементом, заскрипел трещинами потолок…
Вера Сергеевна стояла, раскрыв рот, и слушала, слушала саму себя, удивляясь, какова она бывает и внутренне радуясь новой себе, незнакомой и могущественной.
Трёхэтажный дом задрожал и обрушился.
– Ничего страшного, – весело улыбнулась Вера Петровна мужу, застывшему с искаженным от ужаса лицом. – Это давно должно было случиться, дом третий год намечен к расселению. Дорогой, хочу напомнить тебе, Сережёньке нужен шкаф, чтобы он не бросал свои рубашки где попало и не вешал на ручку двери.
Иван Никитич покладисто кивнул.
