Антонович, до чего стратег и человек до чужих смертей черствый, и тот ничего не сделал! Все профукал! Потому что такова судьба. От судьбы еще никто не уходил. Они же когда позавчера из Ораниенбаума к вам в Монплезир приехали, а это было уже ближе к обеду, так им там говорят: а ее нет. Как, спрашивают, нет? А вот так, отвечают, уехала. То есть я уже не говорю, что куда смотрел Унгерн, куда Овцын, куда все другие из тех, кто за такие вещи должен отвечать. А я еще только хочу спросить, почему никто из Петербурга ничего им не сообщил? Вот это власть самодержавная! Государь, конечно, разгневался, начал кричать. И стали рассылать курьеров. А что курьеры? Миних же сразу говорил: ваше величество, это не дело, нельзя терять время, вы должны сами туда ехать, и я с вами, если вы позволите, и прямо к полкам! Явиться и сказать: я государь, я Петр, внук Петра Великого… Но не послушали его, потому что стали говорить, что это очень опасно, что государя могут захватить и задержать. И дальше гнали курьеров. И говорили: что нам Петербург, у нас есть Ливония и есть Кронштадт, в Ливонии вон сколько полков, и они все нам верны! На что Миних смеялся, говорил: Голицын верен? И говорил: государь, не тратьте время зря, у нас есть надежда только на Кронштадт, нам надо срочно переправляться туда и закрепляться там, пока еще не поздно! Но дождались, пока стало поздно. То есть пока не наступила ночь и отовсюду им был отказ, кроме, как Миних сразу говорил, Кронштадта. И их галера пошла на Кронштадт. Но пока они пришли, там уже тоже все переменилось, и по ним дали предупредительный выстрел. Можешь себе представить, каково им это было, когда над самой головой ядро! Но Миних и тут не растерялся. Он его почти хватает за грудки и говорит: ваше величество, ничего страшного, у нас же есть галера, и мы сейчас командуем грести прямо до Ревеля, а там верная эскадра, и мы уйдем дальше, в Германию, к Румянцеву, а там… Но никто его не слушает, а все кричат, что на галере им до Ревеля ни за что не дойти, гребцы этого не выдержат. Ну и что, кричит им в ответ Миних, мы сами сядем на весла, я первым сяду! А ему восемьдесят лет, Иван, и он бы сел, и греб бы, я ему верю. А они ни один не поверили! И они вернулись в Ораниенбаум, государь сказал, что он очень сильно проголодался, побежали на кухню, а там никого, ему дали кусок холодной курицы, тогда он еще велел…
Но тут Семен замолчал. Теперь он просто сидел и курил. Иван тоже молчал. Так они сидели чуть не пять минут. Потом Семен опять повернулся к Ивану и сказал:
— Я знаю, почему она так осмелела. Потому что все слишком легко у них получалось. Ведь же никто не ожидал, что измайловцы так легко поднимутся. Сам Разумовский не ожидал. Очень волновался, говорят. А сколько ему это стоило, так лучше даже не считать! Как и английскому послу.
— Английскому? — спросил Иван.
— А я что сказал? — спросил Семен.
— Английскому.
— Оговорился я, — сказал Семен.
— А надо было как? — спросил Иван.
Но Семен этого как будто не расслышал. Он опять взялся курить.
Вдруг постучали в дверь. Семен велел входить. Вошел Степан и, не обращая никакого внимания на Ивана, сказал, обращаясь к Семену:
— Вернулись. Срочно зовут вас к себе.
— Скажи, что сейчас буду, — сказал ему Семен.
Степан вышел. Семен встал, оправил на себе мундир, сказал:
— И славно! А то я боялся, как бы они его не взяли.
— За что? — спросил Иван.
— Не могу знать, — сказал Семен, нахально улыбаясь. Потом сразу еще сказал: — Да ты чего, Иван?! Разве я это со зла? Это я наоборот: чтобы когда тебя возьмут, тебе было проще отпираться. Сразу скажешь: ничего не знаю. И это будет правда, хоть зарежь, а за правду страдать легче. Вот видишь, как я о тебе забочусь?!
Иван на это промолчал. И Семен, тоже молча, ушел.
И опять началась эта тянучка со временем! Никто к Ивану не входил, никто о нем не вспоминал. Его даже на обед не позвали. Он, конечно, мог сам взять колокольчик и позвонить, и пришел бы Степан, Иван бы ему приказал — и нашли бы они чем его покормить, даже гомаров бы нашли или даже ананасов, как в Монплезире у царицы, вспоминал Иван, расхаживая из угла в угол. Или стоя возле окна. Или сидя во французском кресле. А в колокольчик не звонил. Потому что аппетита совсем не было! Ат, в сердцах думал Иван, как это Семен ловко представил! Это, мол, ты, Иван, не так руки развел — и проскочил Алешка, и разрушил царство! А вот убили бы тебя, Иван, и тогда бы всем было хорошо. А так нехорошо, а так царицу упустил. Тогда чего ты, Семен, такой умный, не пойдешь к Орловым и их не упрекнешь, зачем они лезли?! Но у Орловых власть и гвардия, к Орловым Семен не суется. Поэтому вали все на Ивана: и что царицу упустил, а еще прежде допустил к ней Никиту Ивановича и, больше того, вместе с ним стращал царицу и заставлял ее подписывать пункты в той чертовой бумаге! А что, думал Иван, еще и это они вспомнят и тоже на него свалят, он же эти пункты видел. А если видел, почему не остерег?! Почему не отнял, не порвал? То есть какой он тогда Кунерсдорфский герой, если опять развел руки и упустил пункты?! Вот как далась ему тогда та чертова бумага! Вот что более всего не давало тогда Ивану покоя! Ведь уже были одни пункты, и он про них слышал! И также слышал про то, что из-за тех прежних пунктов двух фельдмаршалов в Сибирь уперли и там сгноили. И всю их родню с ними вместе. А кого не в Сибири сгноили, того в Шлиссельбурге. Вот какие были в старину дела!
Да и не в такую старину, думал Иван, еще сильней мрачнея, а всего-то тридцать лет тому назад, когда юный Петр Второй Алексеевич, сын Алексея Петровича, убиенного царевича, умре и некого было садить на царство. Тогда позвали Анну Иоанновну, герцогиню курляндскую, тетку того Петра. Но позвали с оговоркой, с так называемыми пунктами, в которых было сказано, что
