пропал. А Семен тихо сказал что-то недоброе и неприличное. Ат, медленно подумалось Ивану, и еще раз: ат! И он повернулся. И увидел: через зал к ним уже шли в армейских епанчах. А в зале было, и об этом уже было сказано, накурено и тесно, а теперь еще темно, поэтому Иван их даже не считал, тех епанчей, а только затаился. Потому что он же сидел с краю! Поэтому с него все будет начинаться — как всегда!
И так и началось. Эти, которые были в епанчах, подошли к их столу, остановились, даже сгрудились, и стали смотреть то на Ивана, то на Семена, то на третье, бывшее Осипово, а теперь пустое место. А самих их было четверо, они пока молчали. Зато Иван молчать не стал! Он громко, и нарочно крепко пьяным голосом, сказал:
— Чего, государи, уставились? У нас не подают!
— Ты! — грозно сказал главный епанчинный. — Помолчи! — И спросил: — Кто здесь сидел? С тобой! Только что!
— А ты мне не тыкай! — ответил Иван. — А то как бы тебе не заткнуться!
— Что?! — совсем грозно спросил епанчинный. — Ты мне указывать?! А ну!
И тут он схватил Ивана за плечо. А Иван другой рукой, свободной, как тырцанул ему в зубы! И тот пал на своих! А Иван подскочил. А они все скопом на него! А он им по мордасам, по мордасам! В кучу! И они в ор и тоже на него! Но тут и Семен вскочил и тоже давай их учить! И потеснили они их! И прямо на соседний стол! Стол опрокинулся! А те, кто там сидел подскочили и на этих, епанчинных, тоже, сзади! И началось месилово! Люди же там были крепко разогретые, то есть совсем уже горячие, они не стали разбираться, спрашивать, кто на кого и за что, а просто махать так махать! Крик, топот, ругань, клинки засверкали! А вот кто-то уже и выстрелил из пистолета, у Ивана щеку обожгло, Иван схватился за нее, нет, вроде обошлось, и тогда по морде епанчинного, по морде! И он еще бы ему дал!..
Но тут Семен крепко схватил его под локоть и потащил прочь, в темноту, за занавеску и за печь. А оттуда уже побежали. А сзади битва еще только разгоралась. Но они уже по коридорчику на черное крыльцо, в светлую летнюю ночь! Но там уже какие-то стояли, дожидались с тесаками наголо — и сразу на них кинулись! Но Бог спас — они отбились, только шпаги скрежетали, искры во все стороны летели. Одного пырнул, второго, третий отскочил. Семен крикнул: «За мной!» — и через двор они, через забор, по закоулкам, через дровяной сарай, по крыше, спрыгнули, еще немного пробежали, завернули за угол…
А там их ждала их коляска! Они в нее вскочили, Семен велел гнать — и возница погнал. Семен утер рукой лицо и сердито сказал:
— Ну ты, Иван, и бешеный! Зачем ты так?!
— А что? — спросил Иван.
— А то, — сказал Семен еще сердитее, — что я с тобой больше на серьезные дела ходить не буду!
— Вот и славно! — ответил Иван. — А то я будто бы просился.
Семен совсем сердито зыркнул на Ивана, но вслух ничего не сказал. А в это время они очень быстро ехали, ночь была ясная, возница погонял и погонял…
И вдруг аж вскочил с облучка и стал тянуть вожжи на себя, и только так остановил. И очень испуганным голосом, не оборачиваясь к седокам, сказал:
— А это еще что нам за беда такая?!
Зрелище и вправду было не совсем обычное — им навстречу шла толпа пьяных солдат, и это опять были измайловцы. Они шли без знамен, без строя и без офицеров, конечно.
— Осади! — быстро сказал Семен. — Вон туда! Живо!
Возница быстро развернул коляску и съехал в проулок. Толпа приближалась. Раньше было непонятно, о чем это они кричат, а теперь мало-помалу становилось ясно, что это они то возглашают здравицы в честь матушки Екатерины, то грозят смертью тем бунтовщикам и смутьянам, которые только посмеют покуситься на ее жизнь и покой. Совсем мозги поотпивали, сволочи, сердито сказал Семен. А Иван вообще ничего не сказал. Толпа пьяных солдат приближалась. Потом они шли мимо. Офицеров в толпе не было ни одного. Только однажды вдоль толпы, вперед, проехал конный офицер, который раз от разу восклицал: «братцы!» да «братцы!» а напоследок, уже проезжая, прибавил: «головы вам всем поотрубать!» — и ускакал вперед.
А Иван с Семеном еще подождали, а потом, когда измайловцы прошли, Семен велел во всю мочь гнать домой, возница огрел лошадей — и они помчались обратно, домой, то есть к Никите Ивановичу. Мчались они молча, хмеля почти не осталось, Иван был крепко задумчив, Семен крепко злой. Так они мчались всю дорогу, и только уже въезжая в ворота, Семен сперва сказал что-то сердито по-французски, а после добавил по-русски, и тоже в сердцах:
— Потому что а разве иначе?!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Про озорство
И больше в тот день, а точнее в ту ночь, ничего такого не случилось. Они приехали и поднялись наверх, к Семену (а это было рядом с Иваном, через коридор, и остальное там было очень похожее), и немного посидели там, подождали, после пришел Степан и сказал, что их высокопревосходительство уехавши к царице и велели их не дожидаться. А что это измайловцы задумали, спросил Семен, что это за шум у них такой? Слыхали, ответил Степан, и послали туда человека, чтобы посмотрел и доложил. Семен кивнул и отпустил Степана, и уже только потом сказал Ивану, что тот может идти отдыхать, но если что, Семен его сразу поднимет. Но Иван сидел, не поднимался, смотрел на Семена, а после спросил, что это за человек был такой — Осип. А, сказал Семен, вот ты о чем! Потом сказал: только он не Осип, а Кузьма. А дальше, сказал, правильно: капитан-лейтенант, командир «Меркуриуса», завтра уходит в Данциг. А вчера, вдруг продолжил Семен, улыбаясь — а он улыбался оттого, что Иван его больше не спрашивал, а он все равно отвечал, — а вчера ушел «Курьер», ушел на Кенигсберг, и повез личный рескрипт Катрин (Семен так и сказал: Катрин), предписывающий Петру Панину, брату нашего Никиты, принять командование над экспедиционным корпусом вместо твоего Румянцева. Потому что Румянцеву она не доверяет. А Петру, брату Никиты, доверяет, ду…
Но дальше он не досказал, а только усмехнулся и,
