Он всех их любил — Беджер всех их любил, — и то, что он сделал, он сделал ради них, так как они терпели неудачу лишь из-за неспособности помогать друг другу, а украв драгоценности Джустины, он совершил нечто, что могло смягчить эту неудачу. Рыжеволосая женщина на скамейке напротив пробудила в Беджере чувство любви, влюбленности и жалости; она прикасалась к своим локонам так часто и с таким простодушным тщеславием, что Беджер без труда догадался, что волосы она покрасила совсем недавно. И это тоже тронуло его, как тронул бы вид милого ребенка, обрывающего лепестки маргаритки. Вдруг рыжеволосая женщина выпрямилась и спросила хриплым голосом:
— Сколько времени, сколько времени?
Сидевшие перед ней, к которым был обращен этот вопрос, не пошевелились, а Беджер наклонился вперед и сказал, что сейчас без нескольких минут двенадцать.
— Спасибо, спасибо, — горячо поблагодарила она. — Вот вы жемпльмен что надо. — Она махнула рукой в сторону других. — Не желают даже сказать мне, который час, потому как думают, что я пьяна. Маненько случилась авария. Она указала на осколки стекла и лужу на полу там, где она, видимо, уронила бутылку. — Всего-навсего из-за того, что у меня маненько случилась авария и я пролила свое доброе виски, никто из этих сукиных сынов не желает сказать мне время. Вот вы жемпльмен, вот вы жемпльмен, и, кабы у меня не случилась маненько авария и я не пролила свое виски, я бы дала вам выпить.
Затем покачивание беджеровской колыбели подействовало на нее и она заснула.
Миссис Эндерби подняла тревогу через двадцать минут после кражи, и двое сыщиков вместе с агентом страхового общества поджидали Беджера, когда он сошел с поезда на Центральном вокзале. Во фраке и с бумажным мешком, явно наполненным металлическими изделиями, его нетрудно было опознать. Они пошли за ним, рассчитывая, что он наведет их на след шайки. Беджер торжественно шагал вверх по Парк-авеню к церкви святого Варфоломея и попытался войти в нее, но двери оказались запертыми. Тогда он перешел на другую сторону Парк-авеню, пересек Мэдисон-сквер и пошел вверх по Пятой авеню до церкви святого Патрика, где двери были еще открыты и многочисленные уборщицы мыли швабрами пол. Он направился прямо к главному алтарю, опустился на колени и произнес молитву. Затем — преграды все были отброшены, и он был слишком взволнован, чтобы подумать о том, что может навлечь на себя подозрения, — он прошел в глубь церкви и высыпал содержимое бумажного мешка на алтарь. Сыщики схватили его, когда он выходил из собора.
Еще не было и часа ночи, когда из полицейского управления позвонили в «Светлый приют» и сообщили Джустине, что ее драгоценности у них. Она принялась сличать полицейский перечень с отпечатанным на машинке списком, который был приклеен к крышке ее шкатулки для драгоценностей. «Один браслет с бриллиантами, два браслета с бриллиантами и ониксами, один браслет с бриллиантами и изумрудами» и т. д. Она злоупотребила терпением полицейского, попросив его сосчитать жемчужины в ее ожерелье, но он сделал это. Потом папа Конфеттьере потребовал музыки и вина.
— Танца, пенья! — кричал он и дал женскому оркестру стодолларовую бумажку. Оркестр заиграл вальс, и тут второй раз за вечер перегорели предохранители.
Мозес знал, что Джакомо где-то поблизости — он видел его в коридорах, но все же пошел к двери подвала. Вокруг стоял какой-то странный запах, но он по задумался над этим и не обратил внимания на то, что весь покрылся потом, проходя по коридору в задней части дома. Он открыл дверь в подвал в огненную преисподнюю, и вихрь горячего воздуха опалил все волосы на его лице и чуть не сбил его с ног. Шатаясь, он дошел по коридору до кухни, где горничные кончали мыть последние тарелки, и спросил у мажордома, есть ли кто-нибудь наверху. Тот сосчитал своих подчиненных и ответил, что никого нет. Тогда Мозес сказал всем, чтобы они уходили, ибо дом объят пламенем. (Как была бы разочарована миссис Уопшот такой прямой констатацией факта! Как ловко она вывела бы гостей и слуг на лужайку полюбоваться молодой луной!)
Затем Мозес из кухни позвонил по телефону в пожарную часть; снимая трубку, он заметил на правой руке сильный ожог, причиненный ручкой двери подвала. Губы у него распухли от повышенного выделения адреналина, но он чувствовал необыкновенное спокойствие. Затем он побежал в зал, где гости все еще танцевали вальс, и сказал Джустине, что ее дом горит. Она сохранила полное хладнокровие и, как только Мозес остановил музыку, попросила гостей выйти в сад. Они слышали, как в деревне затрубили в бычий рог. На террасу вело много дверей, и когда гости столпились на лужайке перед домом, куда не достигал свет из окон зала, они очутились в розовом зареве пожара; пламя уже бушевало над башней с часами, и, хотя в зале огня еще не было видно, башня пылала как факел. Затем все услышали шум пожарных машин, мчавшихся по шоссе к подъездной аллее, и Джустина вышла в холл, чтобы встретить их у парадных дверей, как в былые времена встречала Дж. К.Пенни [23], Герберта Гувера и принца Уэльского; но, когда она вышла в холл, какая-то балка в башне, обгорев, вывалилась из своих гнезд, пробила потолок ротонды, и тут все лампочки в доме мигнули и погасли.
Мелиса в темноте окликнула свою опекуншу, старуха подошла к ним теперь она как бы сгорбилась — и, сопровождаемая ими, вышла на террасу, где д'Альба и миссис Эндерби взяли ее под руки. Мозес выбежал на лужайку перед домом, чтобы отогнать подальше автомобили гостей. Только их как будто и стоило спасать.
— Вот уже шесть ночей, как я пытаюсь выполнить свои супружеские обязанности, — сказал один из пожарных, — и каждый раз, как я начинал, этот проклятый бычий рог…
Мозес столкнул по траве в безопасное место с дюжину машин и затем протискался сквозь толпу, разыскивая жену. Она была в саду, где находилась большая часть гостей, и он сел рядом с ней у бассейна и опустил в воду обожженную ладонь. Теперь пожар был виден, вероятно, за много миль, так как толпы мужчин, женщин и детей перелезали через садовую ограду и входили во все ворота. Затем загорелась венецианская комната; пропитанная солями Адриатического моря, она вспыхнула, как бумага, а металлические части старых часов, колокола и зубчатые колеса с грохотом падали вниз сквозь остатки башни. Свежий ветер относил пламя далеко на северо-запад, и сад вместе со всей долиной стал постепенно наполняться едким дымом. Дом горел до восхода солнца, и в утреннем свете, когда от него остались только дымоходы, был похож на остов речного парохода.
К концу следующего дня Джустина, миссис Эндерби и граф улетели в Афины, а Мозес и Мелиса с радостью уехали в Нью-Йорк.
Но еще задолго до этого вернулась Бетси. Как-то вечером, придя домой, Каверли увидел, что его дом освещен и сверкает чистотой, а в нем была его Венера с бантом в волосах. (Она жила с подругой в Атланте и разочаровалась.) Много позже в ту ночь, лежа в постели, они услышали шум дождя, и тогда Каверли надел трусы, вышел через черный ход, прошел дворы Фраскати и Гейлинов и очутился в саду Харроу, где мистер Харроу посадил на небольшой изогнутой рабатке несколько кустов роз. Было поздно, и все дома стояли темные. В саду Харроу Каверли сорвал розу и пошел назад через дворы Гейлинов и Фраскати к себе домой. Он положил цветок между ногами Бетси там, где она раздваивалась, — так как она опять была его пончиком, бутончиком, симпомпончиком, его маленькой, маленькой белочкой.
Часть четвертая
36
В начале лета Бетси и Мелиса родили по сыну, и Гонора полностью, даже больше чем полностью, сдержала свое слово. Представитель Эплтонского банка сообщил эту приятную новость Каверли и Мозесу, и те согласились продолжать выплату установленных Гонорой взносов на содержание Дома моряков и Института слепых. Старая дама больше не желала иметь дела с этими деньгами. Каверли приехал из Ремзен-Парка в Нью-Йорк, и они с Мозесом собирались провести уик-энд в Сент-Ботолфсе. На деньги Гоноры они решили прежде всего купить Лиэндеру пароход, и Каверли написал отцу о скором приезде.
Лиэндер ушел с фабрики столового серебра, заявив, что возвращается на море. В субботу утром он проснулся рано с намерением пойти на рыбалку. Еще до восхода солнца, пытаясь натянуть резиновые сапоги, он подумал о том, как износилось его снаряжение, подразумевая под этим свое собственное тело. Он неудачно повернул колено, и резкая боль, расходясь в разные стороны, пронзила все его тело. Он взял удочку для форели, прошел полями и начал рыбачить в заводи, где Мозес когда-то увидел Розали. Он был поглощен своими ухищрениями, попытками обмануть рыбу с помощью птичьего пера и обрезка конского волоса. Листва была густая и испускала острый запах, а на дубах галдел вороний парламент. Много больших деревьев в лесу свалилось или было срублено на протяжении его жизни, но река осталась все такой же красивой. Когда Лиэндер стоял в глубокой заводи и солнечные лучи, проникая сквозь ветви деревьев, освещали камешки на дне, она казалась ему чем-то вроде входа в Аид, тончайшей пеленой света отделенный от того мира, где солнце согревало его руки, где вороны галдели и пререкались о налогах и где слышался шум ветра; и когда он увидел форель, она показалась ему тенью — призраком смерти, — и он подумал о своих ныне умерших компаньонах по рыбной ловле, память о которых он бодро отмечал тем, что брел сейчас по воде. Закидывая удочку, подтягивая леску, отцепляя мушки от коряг и разговаривая сам с собой, он чувствовал себя занятым и счастливым; он думал о своих сыновьях, о том, что они ушли в широкий мир и оправдали возложенные на них надежды, нашли себе жен, и будут теперь богатыми и скромными, и будут заботиться о благополучии удалившихся на покой моряков и слепых, и у них будет много сыновей, которые продолжат их род.
