Граждане и гражданки гималайского королевства активно выбирали местные органы власти. Вокруг очереди бегали дети и кричали:
— Фото-рупи.
В японский мегафон агитатор к чему-то призывал очередь. Все были исполнены серьезности…
Мое движение по городу было лишено какой бы то ни было системы. Безразлично было, куда идти. Всюду, куда ни кинь взгляд, необыкновенной красоты храмы и дома с окнами, где в рамах, являвшихся произведением искусства, то и дело появлялись живые живописные портреты. Повернув влево, я забрел во дворик метров семь на семь, где, окруженный со всех сторон домами, стоял храм, украшенный рельефными изображениями Будд.
— Тут две тысячи Будд, — сказал человек, вы глянувший из окна. — Иди! — он показал наверх.
Я вошел в дом и стал подниматься по лестнице. На втором этаже дверь в комнату была открыта. На полу на циновке сидел сгорбленный человек и чеканил латунную скульптурку. Вся комната была заполнена небольшими чрезвычайно тонкими отливками, изображавшими жену Шивы-Тару. Она сидела в позе лотоса, правую руку протянув к колену, а левую держа у груди. Ладонь была повернута в мою сторону. «Спокойно! — воспринял я ее жест. — Не суетись! Жизнь прекрасна».
На улице в проеме калитки сидела маленькая круглоголовая стриженая девочка с подведенными черной краской глазами.
Я стал ее снимать. Собралась толпа.
Почему снимаешь? — спросил парень.
Красивая, — объяснил я.
Он пошел во двор и привел маму девочки. Ее звали Раджешвери, и была она столь же прекрасна, как и дочь. Я глядел на нее и не мог оторвать глаз. Зрители заметили это и добродушно подтрунивали надо мной. Когда по другой стороне улицы — метрах в трех от нас — проходила какая-нибудь девушка, они дергали меня за рубаху и весело приказывали — снимай, снимай, но я пленка за пленкой фотографировал Раджешвери, и она спокойно и достойно смотрела в объектив…
Близился вечер-время культурных развлечений. Тут я вспомнил стихотворение Давида Самойлова, где поэт спрашивает у гражданина, как пройти до бани, а тот отвечает, что баня «сегодня выходная, зато на Глеб Успенского — пивная, там тоже время можно провести». И все-таки я, помня с детства, что лучшее место для культурного отдыха (ноги гудели) парк культуры, отправился на его поиски.
Возле тира-толпа пацанов. На стойке лежали ружья. Игрушечные. И стрелять предлагалось пробками. Момент кровожадности был сведен до минимума. Непальское правительство борется за сохранение удивительного животного мира со слонами, тиграми, носорогами, черными антилопами, бамбуковыми пандами и другими обитателями Красной книги, и тир-развлечение, где надо было из условного оружия причинять зверью условный вред, — учитывал это.
Звери в тире были большими, но попадать надо было в столбики, укрепленные на головах. Если ты пробкой сбивал столбик, получал копеечный приз, но зверь осуждающе качал головой. Получалось: что меткий — хорошо, а что в тигра стреляешь — плохо. Пальнув безуспешно пробочным ружьем по столбику на голове носорога, я под одобрительными взглядами картонных зверей вышел из тира. Солнце садилось за горы. Пора было торопиться в Дом советско-непальской дружбы на очередную встречу альпинистов с общественностью, но тут вдруг я услышал веселую музыку, несущуюся со стороны шапито с шатром, почти полностью состоящим из одних дыр. Мгновенно вспомнив Буратино и его дилемму (в школу или в балаган?) и мучаясь выбором не дольше деревянного человечка, я решил, что в балагане всегда есть чему поучиться, и, зажав в кулаке пять рупий, двинулся к бродячему цирку.
Вокруг шапито стоял забор. За забором играла музыка, паслась лошадь и жеребенок скакал по траве… Хотя в парк люди идут с черноглазыми и спокойными детьми, в цирке ни одного ребенка. Сквозь веревочный скелет купола просвечивает густеющей синевы небо. Зрители на дощатом амфитеатре сидят редко, хорошо, если их человек пятьдесят. Я сажусь наверх и аплодирую один. Прямо на траве выгорожена перед зрителями тридцатиметровая земляная арена, огражденная красно-белым барьером. Над входом на арену оркестр из цимбал и барабана. Занавес раздвигается-выходит клоун в традиционном гриме и костюме, напоминающем пижаму из магазина уцененных товаров на Тишинском рынке, за ним цирковые взрослые и дети.
Представление начинается. Клоун двигает платком, привязанным у кадыка. Выбегает крохотный мальчик и увлекшегося своим платком клоуна бьет расщепленной бамбуковой палкой по смешному месту. Грохот, клоун падает и умирает, мальчик делает ему искусственное дыхание, клоун оживает, кланяется, и в этот момент коварный мальчик опять его бьет. Бурные аплодисменты. Меня уже поддерживают.
Появляется девочка в красном с блестками платье, она деловито, без комплиментов забирается на табурет и гнется-каучук. Ассистенты в синих халатах, напоминающие грузчиков из продовольственного магазина на Беговой устанавливают табурет на стоящую на столе пустую посуду. Девочка поднимается и гнется опять. Еще ряд бутылок. Зрители аплодируют. Клоун, отыскав меня глазами и почему-то выделив, приглашает в первый ряд. Дальше, увидев во мне доброжелательного зрителя, выступает, поглядывая на ближайшую к арене скамейку, подмигивает и вообще дружит.
Достоверное искусство балагана в достоверном городе. В цирке царила атмосфера доверия и нежности, атмосфера детской игры, только обязательной и тщательной. Это был высокий и наивный цирк, демонстрирующий не только результат — трюк, но и процесс — путь к этому трюку. Уж если девочка начала гнуться, то она показывает все, что умеет. Долго. Потреблять этот цирк можно от любви. Цирк-искусство общительное, а здесь решительно хотелось выйти на арену и в благодарность тоже что-нибудь показать… Как жаль, что Сергей Юрский не сидел рядом со мной на скамейке у арены. Он был бы очень уместен не только в качестве зрителя. Своими добрыми шутливыми фокусами он доставил бы огромное удовольствие артистам. Я вспомнил Юрского и потому, что люблю его, и потому, что он, быть может, один из немногих драматических артистов чувствует и понимает естественность условностей цирка.
Стемнело. Зажгли лампочки. Они осветили арену и небо.
Униформа — в разномастной, впрочем, одежде потянула проволоку, и через несколько минут зрите ли увидели трюк мирового класса. По проволоке ходила… коза. Обычная домашняя коза шла по проволоке. Иногда она останавливалась и стояла, не шелохнувшись, словно изваяние, словно привязанная к куполу лонжей. Это было удивительное зрелище: человек, когда идет по канату, балансиру ет руками или балансиром, птица, теряющая равно-; весне сидя на проводе, взмахивает крыльями. Коза на проволоке-совершенно без баланса. Ей нечем: взмахивать. Она ступает словно неживая. Медленно, вперед-назад, а потом и вовсе развернувшись на I месте…?
