Анализируемый здесь текст, по словам наиболее авторитетного исследователя его поэтики, «…бесспорно принадлежит к вершинным памятникам. Слово Илариона — замечательный образец древнейшего русского проповедничества не только по глубине богословской историософской символики, но также и, может быть, даже в первую очередь по своему художественному мастерству, искусно сочетающему композиционное единство с индивидуальной, изысканно разнообразящей трактовкой его последовательных отделов и с бережным вниманием к мельчайшим деталям» (Якобсон 1975:9). В системах поэтики Нового времени или — шире — во всех случаях, когда текст не строится как одна из вариаций достаточно строгого (иногда До мелочей) и императивного Канона, понятие художественности так или иначе предполагает связь с оригинальностью автора, понимаемой как владение индивидуальной формой (как минимум), а сама «художественность» трактуется как относительное понятие динамического характера, определяемое при условии существования общего фона и наличия некоего контраста по отношению к нему. Иная ситуация наблюдается в тех случаях, когда текст ориентируется на хорошо известный и в высокой степени обязательный Канон и сознательно реализует определенный жанровый (со всеми вытекающими отсюда следствиями) тип, как в СЗБ. Соотношение художественности и оригинальности (степени индивидуальности) в этих условиях становится иным: в значительной степени теряя свою относительность, художественность начинает определяться с точки зрения критериев близких к абсолютным (во всяком случае равно относящихся и к фону), а оригинальность избирает сферой своего проявления (обнаружения), с одной стороны, более высокие уровни (например, композиционный), а с другой, более тонкие и специфические ситуации, своего рода зазоры и некоторые неопределенности в монолитной в целом системе Канона [261]. Но оригинальность не должна непременно быть связана с отклонением от Канона (причем таким, что в отношении его сам Канон не налагает явно выраженного запрета); она может проявляться и в противоположном направлении, которое уместно назвать «гиперканоническим», поскольку оно связано с предельным (и даже запредельным, если иметь в виду сам Канон) развитием по пути усложнения некоторых предписаний Канона, благодаря чему открываются возможности конструирования «транс–канонических» структур (ср. аналогии с понятием ортогенеза в биологии). Из этих двух типов отклонений от Канона («недоканонический» и «переканонический») великие мастера тех эпох, когда существенной была ориентация на Канон, обычно выбирали второй тип: своим творчеством они не столько «подтачивали» схему Канона снизу, сколько разрушали и преобразовали ее сверху, часто бессознательно, пребывая в уверенности в своей преданности и верности Канону. Только в этой сфере и на этом уровне, между величайшей свободой и смиреннейшим послушанием (ср. образ поэта, пишущего под диктовку Музы), творчество развивает свои высшие энергии.
Применительно к СЗБ и другим текстам такого рода аспект «послушания», самоограничения, своего рода художественного аскетизма проявляется не только в серии запретов на целый ряд «оригинальных» (индивидуализирующих) ходов, но и в необходимости усвоения себе, создаваемому тексту некоторых существенных особенностей, почерпнутых из коллективного (канонического) фонда. В случае СЗБ целесообразно говорить о тpех типах таких «внешних» обязательностей, которые выступают в начале работы как conditio sine qua non, а в ходе ее преображаются в важнейшие внутренние элементы структуры текста.
Прежде всего создателю текста как бы отказывается в праве быть автором–творцом: он — всего лишь составитель, «композитор», исходящий из некоего уже созданного канонического текста (практически — из серии разной степени авторитетности текстов, составляющих в сумме Канон). Тем самым составляемый текст смиренно выступает всего лишь как воспроизведение исходного текста в связи с конкретной (но частной по отношению к целому) ситуацией hic et nunc, своего рода выборкой, композицией, актуализирующей некоторые ключевые идеи «прототекста» через соотнесение с ними наших конкретных событий, внеположенных тексту. Исходный текст был создан до этих событий, и поэтому, строго говоря, он не мог их описывать. Но глубина идей и провиденциальная мощь этого исходного текста такова, что он может (приципиально) выступать и как описание конкретного события последующих времен. Чтобы это описание было достаточно целенаправленно и эффективно, необходимо произвести некоторые преобразования в исходном тексте: отбор нужных элементов, их комбинацию, определение стержневой идеи, расстановку соответствующих акцентов и т. п., а также указать точки включения в этот преобразованный исходный текст реалий сего дня и места. В известной степени роль составителя текстов, подобных СЗБ, аналогична роли руководителя словесной части ритуала, который позволяет себе импровизировать лишь постольку, поскольку необходимо общие идеи связать со злобой дня, «склонить» общее на частное.
Вторая «принудительность» связана с темой СЗБ. Ключевая и вместе с тем начальная тема о законе и благодати, предопределяющая и вводящая тему хвалы Владимира, строимую как развитие первой, так же несамостоятельна. Она взята в готовом виде из широкого круга евангельско–патристических текстов (см. об этом вкратце ниже), которые, естественно, не исчерпываются только этой темой. Поэтому оригинальность автора СЗБ в отношении темы сильно ограничена: она связана лишь с выбором одной из многих тем первоисточника и с подстраиванием к ней некоей темы–вариации, темы–продолжения, трактуемой по отношению к исходной теме как следствие из нее. Разумеется, не приходится удивляться тематической связанности автора СЗБ: она логически вытекает из отмеченной выше особенности — добровольного отказа от того, чтобы считать свою «композицию» самостоятельным и самодовлеющим текстом.
Третий тип «внешней» обязательности, по сути дела, также объясняется из двух предыдущих. В данном случае речь идет об инкорпорации в СЗБ, как и в другие памятники этого рода, обильных, а иногда и обширных фрагментов из исходного текста (Ветхий Завет, Новый Завет, сочинения отцов Церкви и т. п.), которые в одних случаях являются цитатами (правда, чаще всего не сопровождаемыми указанием на источники) [262], а в других — близкими к тексту переложениями [263]. Из ветхозаветных текстов чаще всего приводятся фрагменты из Псалтири (VIII:1; XLVI:2–3, 7–9; XLVII:11; LXIV:6; LXV:4; LXVI:3; LXXIII:12; LXXV:1; CXII:3–4; CXIII:11; CXVI:1; CXLVIII:11–13) и Исайи (XIX:1; XXXV:5, 5–6, 6–7; XL: 4–5; XLII:10; XLV:23; LI:4–5; LII:10; LXIII:9; LXV:15–16), но не редки отсылки (также не обозначенные в тексте) и к другим книгам (Бытие XVI:2; XLVIII:19; XLIX:10; Судьи VІ:37–38, 39; Иеремия ХХХІ:34; Даниил VII:14; Осия 11:16, 18, 23; Малахия 1:10–11; Сирах XVII: 18). Из новозаветных текстов более чем в половине случаев цитируются отрывки из Матфея (V:17; VIII:11–12; IX:17; Х:32; XI:6; XII:24; ХV:24, 26; ХХІ:40–41, 43, 44; XXIII:19–20, 37–38; XXVII: 63), реже из Иоанна (I, 11:12–13; IV:21–23; XX:29), Луки (1:38, 68; XIX:42–44), Марка (XVI:15–16) и других текстов (Иаков 11:13; V:20; Тит 11:11; Евр. XII:1). Распределение этих вкраплений очень неравномерно. Огромное большинство их приходится на первую часть текста, где речь непосредственно идет о законе и благодати, и только семь на вторую часть, посвященную хвале Владимиру (о Молитве в этом отношении см. ниже). Существенно, что часть о законе и благодати начинается с цитаты (открывающей, следовательно, и весь текст) и кончается цитатой, ср. соответственно:
Благословенъ Господь Богъ израилевъ, / Богъ христіанескъ. яко посе/ти и сотвори избавленіе людемъ своимъ (168а — ср. Лука I:68) и послушаите мене людіе мои гаголетъ Господь. и царе къ мне въну/шите. яко законъ от мене изи/деть, и судъ мои светъ стра/намъ. приближается скоро / правда моа и изыдеть яко све/тъ спасеніе мое, мене острови жидуть. и на мышьцю мою / страны уповаютъ (184а–1846 — ср. Исайя LI:4–5) [264].
Эта цитатная рамка в известном смысле сигнализирует об ориентации этой части СЗБ в целом на исходный текст и, следовательно, об установлении отношения цитирующего и цитируемого.
Из особенностей цитатного слоя в СЗБ, имеющих отношение к композиции текста и/или к развертыванию тех или иных смыслов, можно выделить несколько. Первая из них состоит в том, что некий сплошной текст первоисточника, обладающий относительной тематической завершенностью, вводится по частям (дробно), но весьма концентрированно в одно место (отрывок) цитирующего текста. Ср. отрывок СЗБ на стыке 1816–182а, где в три приема цитируется фрагмент из Исайи XXXV:5–7:
[яко же рече исаіа.] разве/рзется вода ходящiимъ по / бездне. и будетъ безводнаа / въ блата, и въ земли жаждущiи источникъ воды будетъ [как вариация 6–7]… тогда отверзутся очеса сле/пыихъ. и ушеса глухыихъ услышатъ [как точная цитата 5]… тодга скочитъ яко елень хромыи. / и ясенъ будеть языкъ гугнівхъ [как цитата 6] [265].
