В кабине сели по местам: Михалыч в кресло командира, я — на пол, остальные по рангу и способностям.
— От винта! — гаркнул Михалыч озорно и браво, как кричал в молодости, когда еще на «ПО-2» летал.
— Дверь закрыта, свечка погашена! — доложил Валентин. Вот что делает дисциплина: изменился парень за последнее время — не узнать.
— Ключ на старт! — закричал я неожиданно с пола. Тоже хотелось быть вместе со всеми, не бояться ответственности.
— Молодец, Витек! — похвалил Михалыч. — Освоил науку. А теперь внимание: все громко говорим: чест-но-е сло-во. Ну!
— Чест-но-е… сло-во!.. — вразнобой, но громко и старательно выкрикнули мы.
Тушка удовлетворенно дрогнул телом, качнул крыльями и побежал на волну.
Волна! Я это видел своими глазами — она отступила! Сначала остановилась, а затем — отползла назад.
Тушка разогнался, и — сердце подпрыгнуло у меня в груди и — не упало, повисло. Самолет летел. Летел пока еще невысоко, и нам хорошо было видно покидаемый город. Вода уже поглотила его наполовину, осталась самая высокая часть.
— Вот та площадь! — показала пальчиком Надя.
— А вон!.. — Померанцев не договорил. Мы все смотрели туда же. Космический корабль раскорякой стоял на вершине, противный, как прыщ.
— Что это?! — я в ужасе разинул рот — никак, мне показалось, что из открытого люка кто-то выпрыгнул. Какая-то тень скользнула вниз и спряталась под днищем.
На лицах моих друзей была та же растерянность. Но никто из нас не промолвил ни слова.
Самолет выровнялся и стал упорно набирать высоту.
Москва — Атлантида — Москва
1986–1987
ПРО ВСЕ ХОРОШЕЕ
(сборное интервью)
Сборное интервью из опубликованных в «Крокодиле», «Семье», «Трибуне», «Экспресс-газете», «Эстраде и цирке», «Аргументах и фактах», «Полиграфисте», «МК-бульваре», «Литературной газете», «Антенне», «Книжном обозрении»
— Как вы пришли к этой довольно странной профессии, Виктор Михайлович?
— Вернулся после трех лет в армии в Москву и очутился в комнате, где, кроме матраса, ничего нет, — иди куда хочешь. Устроился на завод, поработал — чувствую, что-то не то в жизни происходит. Уволился, побежал по Москве место искать. Бежал мимо «Диафильма»; заскочил туда — устраиваться художником.
— Имелись для этого данные?
— Были какие-то потуги непонятные, которые больше не от мозгов, а от нахальства. Мне сказали: художники у нас уже есть, нам требуется только корректор. Я говорю: согласен.
— Согласиться на такую нудную немужскую работу можно разве что от растерянности.
— Да, но у меня сразу появился письменный стол, телефон и пишущая машинка. И когда не было работы, я доставал со шкафа старый тяжелый «мерседес» и тюкал на нем свои произведения, от чего душа наполнялась неизъяснимым восторгом.
А началось все с ерунды. Шли с приятелем мимо старого здания МГУ, а там «Литературную газету» вывешивали, и такое количество людей у 16-й полосы собиралось, сегодня совершенно невероятно представить. Что-то там вычитывал народ, обсуждал. Юмор же везде дозировали, обстругивали, а «Клуб 12 стульев» был штукой особой. Меня что-то заело: я, говорю, такое запросто напишу. Приятель говорит: не напишешь. И тогда я стал каждый день писать по нескольку «рогов и копыт» — рубрика была очень модная в свое время — и посылать по почте. И в конце концов я их достал. И напечатали.
— И получили первый гонорар — 4,52. То есть по тем временам 10 копеек до бутылки «Старки» недобрали.
— Публикация в «ЛГ» была покрепче «Старки». А уж когда вышла первая юмореска подписанная… Там же, возле МГУ, стоят люди, читают, я подпрыгнул сзади-то, и глаза сразу — бац! — схватили цепко фамилию. И у меня было ощущение, что я как подпрыгнул, так в воздухе и повис.
— Это 70-й год, а выступать стали?..
— В 72-м… И сразу ЦДЛ, ВТО, Политехнический… Каким-то боковым ветром вдуло меня на эти сцены. Ну а учиться приходилось уже у тех, с кем рядом выступал: Александр Иванов, Аркадий Арканов, Михаил Жванецкий…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Все время сочинять смешное — это, наверное, достаточно изнуряет психику?
— Как мне сказал один начальник в Москонцерте, как бы спохватившись: «А почему юмор должен быть обязательно смешным?» Юмор, конечно, должен быть смешным, но с годами возрастает ощущение потери, какая-то внутренняя тревога возникает. Утром мозги говорят: «Нужно писать монолог», чтобы как-то удержаться в этой жизни. Но ведь вместо него ты уже не напишешь того, к чему, может быть, предназначен. Раньше казалось: все успеешь, а сейчас страх ползет. И потом, трудно: посмотреть новости про теракт и беженцев и сесть после этого фигачить нечто смешное.
— Зощенко писал в «Голубой книге»: «Мы, сатирики, вроде как бы и не люди, а собаки». И еще о том, что эта профессия вредная для здоровья и утомительная, располагающая к меланхолии и порче характера.
— Кстати, от характера многое зависит… По молодости я думал, что талант все победит, а теперь-то знаю, что без крепкого характера талант — что лопата без ручки.
— У вас в повести «Тут был Витя» есть такое суждение: «Это очень опасно — смеяться над другими. Месть наступает незамедлительно. И не только та людская, обычная. Что-то большое и тайное посылает отраженный заряд в смехача. И попадает метко».
— Это точно, смех — бумеранг, он обязательно вернется. И злой тебя же и ранит, а добрый, пусть озорной, но не похабный, согреет и поможет. Даже Сергий Радонежский говорил, что смех очищает душу, и благословлял.
— Очищать-то очищает, но в той же вашей повести проступает самоощущение. И даже желание спрятаться: «Надо купить новую рубашку. Серую-серую, чтобы не выделяться даже на асфальте».
— Охватывает иногда такое желание. Хочется раствориться в воздухе, чтобы не быть соучастником в глупости жизни. Я не хочу сравнивать себя с маленьким сереньким невзрачным соловьем, но иногда приходится маскироваться. Как сказано у меня в другой книжке: «Притворившись дурачком, я хожу всегда бочком».
— Играете в воробышка?
— Воробей — честная птица, он не жаждет быть вороной или орлом. А у людей — кто-то мнит себя гениальным; а у иных способности большие, но побеждает привычка жить по-воробьиному, не отлетать далеко от помойки.
— И какую книгу вы посоветовали бы в таком случае?
— Есть такая книга. В ней написано: дорогу осилит идущий, там не написано: спорящий, орущий, обманывающий, даже — страдающий… Написано: и-ду-щий… шаг за шагом, постепенно… А у нас как: шагу не сделают, вытянут руку и хотят достать то, что за сто шагов! И — не достают, капризничают, возмущаются. Толстая такая книга, там много еще полезного для рода человеческого.
— А что вам не нравится в современной литературе?
— Мне не нравится то, что нравится теперешним литературоценителям: вычурность без мастерства, скандал без смысла, цинизм мальчика, вошедшего не в жизнь, но в Интернет. А также убогость поползновений на историческую правду.
— С кем из великих и знаменитых людей вы хотели бы познакомиться?
— С Антоном Павловичем Чеховым. Ведь мы практически были соседями. Будучи начинающим писателем, он жил в одном из переулков на Сретенке, а я родился в соседнем Уланском переулке. Иногда меня посещает наивная и отчасти глупая мысль: оказаться в прошлом, встретить молодого Чехова и сказать ему: «Антон Павлович, не огорчайтесь, вы будете столь знаменитым, что даже через сто лет во всех главных столицах мира будут ставить ваши пьесы — «Дядя Ваня», «Чайка», «Вишневый сад», «Три сестры». А над юмористическими рассказами буду смеяться даже я, иссушивший свои мозги эстрадным репертуаром!»
— Можно поподробней о детстве будущего юмориста?
— В детстве у меня была самая знатная голубятня между Сретенкой и Мясницкой. И было много врагов, покушавшихся на моих голубей. Учился я в школе в Уланском переулке, где сейчас учится мой сын. Иногда я прихожу в школу за сыном и жду его, стоя под деревом, под которым стоял много лет назад. Я точно помню это ощущение — сентябрьское солнце, я с брезентовым портфелем, в дурацкой фуражке с кокардой, где листики и буква «Ш». И думаю: «Я стоял здесь, и впереди была вся жизнь, пугался чего-то, нервничал, а сейчас стою, и все — позади. Ради чего я переживал? Дерево то же, земля та же». Иногда забудусь, беру за руку сына и веду к своему бывшему дома, а дом давно сломали, только фасадную стену оставили. Недавно смотрю, к ней какую-то доску приколачивают, подхожу и читаю: «Памятник архитектуры XIX века».
