— Действительно существует голубиная любовь, преданность?
— У меня вместе с почтовыми голубями была пара львовских шпанцирей. Эти шпанцири крупные птицы, и они у меня летали вместе с почтовыми. Мощная стая взмывала и уходила за Самотеку, Трубную площадь, скрывалась с глаз. Потом появлялась и уносилась в другую сторону, за Чистые пруды. А как мальчику, которому нужно в школу, эту стаю посадить? Представьте себе: летит высоко в ясном небе сильная стая, а я просто беру голубку шпанциря и показываю. И шпанцирь, увидев свою голубку, камнем падал вниз, а вслед за ним и остальные голуби возвращались в голубятню. Кстати, чем породистее и холенее голуби, тем привязанность у них сильнее.
— Виктор Михайлович, сейчас многих тянет в эстраду.
— Конечно, только зачем? Недавно позвонил один молодой. «Виктор Михайлович, вы учились на Высших театральных курсах, скажите, я могу туда поступить?» Я говорю: «Это было очень давно, я даже не знаю, есть ли сейчас эти курсы или нет. А зачем они вам?» Он говорит: «Ну так… вообще». Я спрашиваю: «А конкретно, что вы хотите?» Он говорит: «Я хочу жить в Москве, быть известным и получать много денег». Это дословно наш разговор.
— А как, на ваш взгляд, сейчас изменились отношения между писателем и издателем?
— Раньше было так: выпустил книжку — богатый человек, допустим, мог купить квартиру, а сейчас книжку выпустил — можешь только заплатить за квартиру. Причем плохую книжку выпустить легче, чем хорошую, и тираж у нее будет больше. Если бы в конце 70-х или в начале 80-х я где-то сказал, что хороший сборник Булата Окуджавы будет издан тиражом 4 тысячи, меня бы оплевали, а сегодня был в магазине — стоит на полке, и руки покупателей к нему не тянутся.
— А вы кто больше: артист или писатель?
— Когда обо мне говорят «писатель», я внутренне краснею, но за письменным столом чувствую себя спокойно. Я, может быть, и занялся бы чем-нибудь другим, но судьба втолкнула меня в эти оглобли. Да к тому же и фамилия Коклюшкин обязывает. Коклюшками вяжут вологодские кружева, но по словарю Даля «плести коклюшками» — рассказывать байки. А поскольку прадед Тимофей Коклюшкин пришел когда-то в Москву из Смоленской губернии, то и получается, что кто-то из моих предков смешил людей, и я продолжаю эту традицию. '
— А чем занимался прадед в Москве?
— Прадед держал ломовых, и довольно много, потому что только на Первую мировую у него взяли полсотни лошадей и телег. И сына Петра, моего деда, который тяжело решенный пролежал трое суток на нейтральной полосе, потерял здоровье и в 28-м году умер. А прадеда в 30-м, отобрав последнюю лошаденку, турнули из Москвы. Выслали как нежелательный элемент, как церковного старосту.
Бабушка со стороны отца была очень доброй, хлебосольной. И хотя в доме был достаток, каждый день вставала в шесть утра, сама пекла пироги. Баба Поля… Полина Ивановна. А бабушка со стороны матери — Александра Ивановна. А дед со стороны матери из Калужской губернии. Работал в типографии у Сытина рабочим, в двадцатые годы стал красным директором… Работал всю жизнь, но после его смерти ничего не осталось.
— Вы на вид человек спокойный, флегматичный. А вас что-нибудь может вывести из равновесия?
— Да не такой уж я и спокойный. А порой меня просто приводит в бешенство, когда человек, вместо того чтобы действовать, упорствует в своих заблуждениях. Очень не люблю, когда люди доверяют не собственным глазам и ушам, а чьим-то настояниям, внушениям, забывая известное: не создавай себе кумира…
— Если уж вы вспомнили заповеди, то скажите, как часто вы наносите визиты Бахусу?
— Все реже и реже. Когда употребляю алкоголь, я начинаю чувствовать, что меня обманывают. Мизерное количество жидкости являет мир не таким, каков он есть на самом деле. А возвращаться приходится в действительность. Поэтому жить нужно или в том мире, или в этом. Но иногда с устатку, промерзнув изрядно, оно, может, и не грех…
— Армейский опыт помог вам как автору юмористического жанра?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— В армии я понял: шутить надо аккуратно, чтобы не убили. Я служил в ракетных войсках и выпускал в роте стенгазету. Опубликовал там как-то частушку про своего товарища-сибиряка. А он ее прочитал раньше, чем успел сдать оружие после караула. Так он по всему гарнизону бегал с автоматом — меня искал. Хорошо, что в этот день я был в наряде на кухне и он до меня не добрался. Но отчужденность между нами осталась на все годы службы.
— Самая неудачная шутка в вашей жизни?
— Опять-таки в армии. Принято было заставлять человека плясать, если ему приходило письмо. Я решил пошутить над одним парнем, взял пустой конверт и говорю: «Пляши, тебе письмо!» Он не поверил: «Не может мне быть письма». — «Пляши, говорю!» Он и плясал и пел, а потом я протянул ему пустой конверт. Никогда не забуду его лица. Оказалось, парень из детдома и ему действительно неоткуда было ждать писем. Я этого не знал, но все равно почувствовал себя скотиной.
В Киеве, помню, плохо пошутил… Привезли с приятелем сценарий на киностудию. Сценарий не приняли, потому что не соответствовал утвержденной заявке. Мой соавтор и редактор расстроились, и, пока шли к гостинице, они все чего-то обсуждали, и в лифте обсуждали, даже перед номером остановились и все никак не могут успокоиться. Ну а я вошел в номер, подождал-подождал, потом распахнул с шумом окно, опрокинул стул, а сам спрятался в стенном шкафу. Влетели они в номер — никого нет! Мой приятель Альбинин кинулся к окну, склонился с подоконника и закричал вниз… «Витя, куда ты?! У нас же бутылка!»
— Я знаю, он заведовал тогда юмором в «МК»…
— В «Московском комсомольце» был крепкий отдел сатиры и юмора. Замечательная тогда была атмосфера! Платили мало, писали много! Помню, в Театре эстрады был устный выпуск. Ко мне подошел главный редактор и говорит: «Вить, там будут люди из ЦК, поэтому ты давай что-ни будь поострее». А надо сказать, что дело было еще до антиалкогольной кампании, в артистической накрыли большой стол, выпивки столько, что глаза разбегались. Мне предлагают, а я отказываюсь. Вот сейчас, говорю, выступлю, а уж потом… И все было бы хорошо, не скажи мне Гусев «поострее». Я же человек прямой — что сказали, то и делаю… Вышел на сцену и стал читать. И главное, еще те, кто из ЦК, в первом ряду, нормально восприняли, смеялись. А вот когда я вышел за кулисы, кругом ни души. Захожу в артистическую, сейчас, думаю, выпью с кем-нибудь… Так, помнится, коньячку хотелось, тем более что и заслужил вроде. И вы знаете, до сих пор обидно. Выглядываю я из этой комнаты, чтобы кого-то позвать, и вижу: в конце коридора появляется одинокая фигура. Заметила меня — и как ветром сдуло! Теперь этот человек живет за границей и, наверное, рассказывает, как он тут тоже с чем-то боролся.
— Виктор Михайлович, как вы считаете, за что вас любят зрители?
— Думаю, что за наивность. Это то качество, которое я сохранил с детства. Кроме того, я продолжаю верить во что-то светлое. Людям интересно смотреть на человека, который в это верит, потому что сами уже ни во что не верят… Да это и понятно: слишком много ложных целей было. Вот многие и сбились с пути.
— Трудно было перестраиваться, когда рухнул Советский Союз?
— Самое смешное, что я не перестраивался. В Библии написано: «И последние станут первыми»… А я всю жизнь посредине.
— Как вы относитесь к слову? Вам не страшно, что слово может заставить человека плакать или смеяться?
— Трепетно отношусь, с опаской. Вообще считаю, что лучше молчать, но работа заставляет быть разговорчивым и на сцене, и на бумаге. Что такое слово? Это как пальцы музыканта, нажимающие на те или иные клавиши, только слово нажимает на клавиши человеческого характера, подсознания, на клавиши образования. Слово общается не с телом, а с душой; та чужая душа, по народной поговорке — потемки. Человек, раненный словом, ранен на всю жизнь. Поэтому каждую репризу приходится рассматривать со всех сторон, как бы кого невзначай не обидеть. А плачет человек не над словом, а над собой. Опыт жизни диктует реакцию.
