выветрит.
Война позади. В Потсдаме идут переговоры трех великих держав-победительниц. А Комаровка — махонькая точечка на огромном шаре земли, которая и на карте-то не отмечена, — вглядываясь в этот еще бушующий мир, продолжала свою будничную трудовую жизнь.
Вдоль берега Комарихи зеленым морем колышутся травы. Пора сенокоса наступает на пятки уборочной страде. Шумят колхозные хлеба, дружные, пышные всходы ждут людей. А людей не хватает. Бабы, о эти бабы! Они и косят, и вяжут снопы, и скирдуют, они и на токах. Днем комбайн работает на срезе, ночью на молотьбе. Комаровка снимает первый послевоенный урожай — урожаи победы. «Уберем хлеба быстро и без потерь!», «Досрочно выполним план хлебозаготовок!» — призывают красные полотнища у развилок дорог.
Избы в Комаровке не запираются и на ночь. Достаточно чуть поднажать плечом, дверь поддастся. Но Олька вздумала дать знать о своем приезде иначе: легонько побарабанила пальцами по окошку и спряталась за угол избы. Туда, где оставила чемодан.
Занавеска приподнялась:
— Кто там?..
Голос Дарьи Платоновны показался другим, глуше. В освещенном окне вся она как портрет в раме: знакомое с детства лицо, русые, на прямой пробор, протканные уже сединкой, волосы.
— Кто там? — повторила Дарья Платоновна. Повернулась спиной и попросила кого-то в комнате: — Выйди, погляди, кто озорничает.
Выходить не пришлось.
— Я это! Олька.
Дверь косой тенью прикрыла Николая. Он стоял у стены в голубой майке, широкоплечий, загорелый.
— Да какой же ты инвалид?!
Лампа в избе Колосовых горела допоздна. Сельчане не тревожили — спать легли рано: чуть свет — на поля.
— Я недельки на две, не больше, тетя Даша.
— Да хоть всегда живи у меня, дурашечка, что торгуешься? Места хватит.
— Ну, рассказывайте о себе.
— Рассказывай ты, Оленька.
— Мне еще два года учиться. На вечернем. Днем работаю лаборанткой.
— Лучше бы на дневном. Мы тебе поможем. Учиться и работать трудно.
— А тебе, Коля, не трудно было?
— Чудачка! Ты после войны, после блокады… Куда тебе. Хилая ты.
— Хилая?
Первый отдых после войны. Олька пробыла в Комаровке две недели. Николай целыми днями пропадал на МТС. Дарья Платоновна — в амбулатории, в детских яслях. Ясли освободили женщин для полевых работ. Семьдесят ребят. Их кормят три раза в день. Дарья Платоновна настояла, чтобы увеличили норму. И колхоз расщедрился: мало что прибавил продуктов — закупил в Нижнебатуринске игрушки.
За околицей, как и прежде, усадьба МТС. Двор в пятнах черного мазута. В кузнице пе́кло — чем только дышат? Еще школьницей Олька забегала сюда отыскивать отца. И вспомнилось ей, как по улицам Ленинграда шли партизаны с ленточками на шапках, обожженные солнцем и огнем. А у нее на душе все кричало: если бы отец был жив! Если бы Федя жил!.. Если б… Большущие глаза Ольки с такой тоской блуждали по горизонту, что Николай безошибочно читал ее мысли: иной стала Комаровка. Приехала, и нет ее, той, которая снилась. Нет детства — оно ушло; нет матери, ласковой и кроткой; лето в разгаре, а ты, отец, неугомонный, неутомимый… лежишь в земле.
— Не назад, вперед глядеть надо, Олька, — сказал Николай.
На межах, у дороги, — столбушки с дощечками. Они отмечают границы участков, закрепленных за звеньями. На одном прочла: «Просо, 3,5 га, звено К. Булатовой». Катя? Плотненькая и отчаянно веселая. Вместе в девятилетку с ней ходили. Три километра туда, три обратно. Каждый день — в мороз, в слякоть. Вместе в школьном хоре пели. Драмкружком руководил Мишка Булатов, — тогда еще он не был ее мужем. Назначал свидания то одной, то другой. Катя дальше учиться не стала, не уехала из Комаровки. «Не могу без него», — объяснила. Думалось, дурачится, а вышло у нее по-серьезному. Миша в первый год войны потерял ногу, работает шофером.
За мостом Гречихино. В Гречихине ни крупинки гречи, а все лук, лук. На шестистах гектарах сплошь лук. Далеко разносится его едкий запах.
…Завтра уезжать. Олька прощалась с Комаровкой. Скоро оборвутся последние нити, связывающие с ней. К вечеру потащила Николая бродить.
Луна вошла в полную силу. В Ленинграде не любили таких ночей: они облегчали немцам воздушные налеты. Не верится, что страшное в прошлом. Что началась демобилизация. Что людям снова разрешили отпуска.
— Узнаешь, Олька? — Огонек папиросы осветил циферблатик на его руке. Поднес часы к ее уху. — Слышишь?
— Неужто всю войну с тобой были? — Те самые, ее часы, только ремешок другой: был узенький, а этот широкий.
— До самой Елгавы дошли. И в медсанбате, я в госпитале, все при мне. Ни разу не чинил. Был уговор, помнишь? «После войны отдашь». Война кончилась.
— Оставь их у себя.
— Не-ет.
Снял их и затянул ремешок на ее худеньком запястье. Отверстий не хватало. Кончиком перочинного ножа пробуравил новые.
С берега тянется чья-то, на два голоса, песня: начинает ее девичий, подхватывает мужской. Теплая, мягкая ночь. Встречный ветерок поглаживает шею, вздувает волосы, шалит подолом легкого платья — синего с белыми полосками. Олька поминутно одергивает непослушные складки, но юбка вздымается парашютом, кажется, унесет ее ввысь — тонкую, с острыми, как у подростка, коленками.
— Мне что-то отпускать тебя не хочется, — сжал ее кисть Николай. — Вроде ты теперь наша, колосовская.
Даль прожгли два огня. Ползут навстречу вдоль дороги и увеличиваются. Потом грузовик затарахтел, фары мигнули, мотор кашлянул и затих. Из кабины трехтонки вылез парень в тельняшке. С костылем. Загородил дорогу:
— А ну, отставной старший лейтенант Колосов, покажь свою трофею?
Николай отодвинулся. Водитель взял Ольку за плечи и повернул лицом к луне:
— Так это ж в самом деле трофея… Олька!
Не знал о ее приезде — почти три недели пробыл в Нижнебатуринске.
Возвращались на грузовике. Николай в кузове, она в кабине. Руки Миши Булатова лежали на баранке. А глаза косились на спутницу: «Олька!»
Домой прибыли далеко за полночь. Дарья Платоновна тревожно взглянула на сына: «Чисто дубок и березка, — говорил Фома. — Может, у них что заместо нас с тобой выйдет?» В сердце впорхнула радость. Впорхнула и замерла: не он ли, мальчуга, прежде каждый день доставал с полки заложенную меж книг фотографию Инны? Доставал и подолгу смотрел на нее.
Николай проводил Ольку до Нижнебатуринска. Дорогой обгоняли обозы: зерно везли на грузовиках и на телегах с красными флагами. Катя Булатова взгромоздилась на мешки и, сидя на верхотуре, громко пела.
Олька всю дорогу молчала. Может быть, представила ту ночь в Ленинграде? Холодную, с поем сирен воздушной тревоги. С крысами. И со своими вопросами: «Ты переписываешься с ней?.. С твоей Инной?»
Глава IV
К директору сопровождал его Шеляденко. На месте не оказалось. Привел к кабинету главного инженера —
