class="p1">Кто-то в белом халате пробежал по двору и скрылся за корпусом выздоравливающих. За стеной у соседей голоса. Тишину улицы вдруг рассек лязг грузовой автомашины. И снова все замерло.
Диктор пожелал спокойной ночи. И тут лишь сообразила, что весь вечер радио говорило, может быть пело, играло, а она и не слышала. Перед глазами был мальчуга, то младенцем, каким привезла его в Комаровку, то пареньком в новенькой поддевочке…
Что-то надо сделать. Не медля. Сию минуту. Что-то надо сделать! Набросила на плечи попавший под руку белый, с длинными кистями, платок.
Улица спит. Тускло поблескивает выложенная диабазом мостовая. Каждый камень ее четко очерчен. И никому невдомек, что она, Даша, под белым платком несет в себе такую черную боль.
«Почта. Телеграф». Да, сюда. Бланк?.. Да, конечно, надо заполнить телеграфный бланк. На деревянном барьере — три заляпанные чернильницы и ручки на веревочках. Взяла среднюю, обмакнула, перо нещадно царапает. Взяла другое — «уточку». Ужели в такую минуту способна выбирать любимые перья?
Снова обмакнула и написала: «Зборовскому Сергею Сергеевичу…» Номер его полевой почты сообщил Николай — «так, на всякий случай». Вот когда «случай» подошел! На тонкие линейки бланка упали слова: «Наш сын погиб 30 июля. Даша».
Отправила телеграмму. Зачем? Но он же отец. Николай переписывался с ним до последнего дня… до последнего. Пусть ни разу за все годы разлуки с Сергеем Сергеевичем не слышала его голоса, но всем своим существом, всем своим материнским сердцем чувствовала, что он принял Николая не просто как сына — в нем приметил и ее, Дашку Колосову из голодной Комаровки. Отец и сын. То доброе, что пришло к ним, пробилось сквозь толщу горечи и обид…
Дома завела будильник, приготовила постель. Расчесала и снова скрутила в узел свои длинные волосы. С годами они потемнели. Скоро начнут седеть.
Полнолунная ночь. В небе ни облачка. Сын мой, где, на каком клочке земли перестало биться твое сердце?
Война. Близок ее конец. Наши армии вступили в Польшу, бои на Балканах, в Прибалтике. Где-то, среди многих тысяч военных, и ее мальчуга… был. Она сделала все, чтобы он стал таким, каким хотелось видеть его. Он никогда ничего не умел делать плохо. Ни в школе, ни в комсомоле, ни на заводе. Никогда не отрекался от того, во что верил… Завод не отпускал, давал броню. А он — на фронт. Материнский инстинкт слепо стонал: удержи! Не поддалась: правильно делаешь, сынок, сказала. Сама проводила. На смерть проводила… А если бы снова такое повторилось? Отпустила бы? Как страшно ответить. Потому что для матери сын — ребенок ли, взрослый ли — всегда дитя. Его хочешь сберечь. Однако еще страшнее толкнуть на бесчестное.
Совсем недавно Николай писал:
«Каждый день приносит все новое и новое. Это новое приближает день моей встречи с тобой, мама. Не волнуйся, даже в минуты боя не допускаю мысли, что меня ранят — смерть должна обойти».
Может быть, каждый, кто лежит в Нижнебатуринском госпитале, думал точно так же?
Полнолунная ночь. Нет, окна она не растворит, хотя в комнате душно. Будет сквозь стекло смотреть во двор. На горке песка забытые детское ведерко и игрушечная тачка. А мальчуга?.. Во что он играл?.. Как все мальчишки: в войну.
Молчи, Даша. Горя, которое вошло в твой дом, не смоют самые обильные слезы. Нет мальчуги. Только ты, Даша, живучая. Для кого теперь живущая?
Ровно в восемь утра на посту дежурной сестры задребезжал телефон. Нехотя оторвалась она от болтовни с юношей в полосатой пижаме, размотала перекрученный шнур и приложила трубку к уху.
К аппарату просили Варфоломея Петровича.
— Вам что, Дарья Платоновна, cito? — блеснула сестрица латинским словечком.
— Да, срочно.
Соколов куда-то торопился, но, узнав, что звонит Колосова, взял трубку:
— Ты откуда, Дашенька?
— Из дома.
— Заболела?
— Нет. Я не выйду сегодня на работу. Подмените меня кем-нибудь.
— В чем дело? Только короче.
— Коля убит.
«Короче и быть не может: Коля убит…» Соколов закинул за спину обнаженные по локоть жилистые руки и пошел по коридору, сопротивляясь сутулости.
Здесь, в тылу, людей не хватало. Не хватало на хлебозаводе, в швейных мастерских, в автопарке, тем более — в больнице. Не хватало по «списочному составу», но как-то всегда получалось, что кто-то кого-то замещал. Так и Даша: то операционной сестрой, то старшей, то просто дежурной на посту. «Выручи, Дашенька, подмени», — то и дело обращались к ней. А сейчас, выходит, нужно ее подменять.
На утренней конференции Варфоломей Петрович сообщил о несчастье у Колосовой. Все притихли. Горе не впервые вползало в дома нижнебатуринцев, и у тех, кто сам терял в эту войну, каждая беда, пусть даже чужая, обнажала собственную рану.
Из отделения в отделение, от поста к посту, из палаты в палату, от койки к койке передавалась горькая весть:
— У Дарьи Платоновны Коля погиб…
— Сестрицын сын убит…
Первым навестил ее Соколов. Вслед за ним — сестры, нянечки, все, кто смог урвать хоть минуту. Амеба, по-прежнему рыхлая, — теперь ее называют не кастеляншей, а сестрой-хозяйкой, — крепко обняла Дашу и басовито зарыдала: о, она тоже знает цену непоправимого — ее любимец, старший сын пал на дорогах Смоленщины, Думалось ей, придет к Даше и вволю наплачутся вместе, но та отстранилась, высвободилась из ее рук и сказала:
— Садитесь к столу. Чай будем пить.
Как же это? Будто ничего не случилось. В комнате прибрано, волосы Даши гладко причесаны, в глазах ни слезинки: чашки протирает, обводит полотенцем донышко, ручку. Разве что слишком медленно. О сыне ни слова. Ума не приложишь: крепится или покуда еще горе до нее не дошло?
На следующее утро, едва успели раздать градусники, Дарья Платоновна уже была в операционной. Знала: ждет ее Варфоломей Петрович, ждут больные, назначенные к операции. Ждет и этот, стонущий на каталке, лейтенант с раздробленной ногой.
Скольких выходила своими руками, а тебе, родному сыну, ничем помочь не смогла. Разыщу ли когда-нибудь тот бугорок, который скрыл навеки тебя?
Разложила на столике инструменты. Работа всегда придавала ей силы: и когда на душе было радостно, и когда до боли муторно. Ободряюще кивнула лейтенанту: не волнуйся, дружок.
Соколов не утешал, ничего, кроме дела, не спрашивал. Только время от времени вскидывал глаза: лицо ее как бы сжалось, уменьшилось, стало таким, как у юной хожалки Дашеньки, которую знал бог весть в какие времена.
К вечеру Колосовой принесли телеграмму:
«Наш сын прожил коротко, но чисто. В нем я снова нашел и снова потерял тебя. Позволь приехать».
Приехать? Зачем? Этим мальчугу не воскресишь.
